Четвертая Беты
Шрифт:
Он встал и протянул Дану руку.
— Не представляю ситуации, в которой мне может понадобиться дежурный орбитолет, — сказал Дан, поднимаясь.
— А я представляю. Ну счастливо!
Идя по коридору к ближайшему шлюзу, Дан мысленно благословил судьбу за то, что Железный Тигран не знает о стычке, в которую он, Дан, ввязался, выручая Санту… да еще использовал станнер, земное оружие! Правда, это помогло избежать кровопролития, но было злостным нарушением всех правил. Слава богу, пронесло, тьфу-тьфу!.. Хотя откуда Тигран мог узнать об этой истории, если не от него самого? Он удачно все скрыл… Удачно!.. Какое право он имел скрывать, он, разведчик, землянин? Неужели он действительно настолько «врос» в бакнианскую реальность, что стал жить ею больше, чем земной?
Задыхаясь от волнения, Дан сбежал по ступеням Большого дворца Расти, прошел по инерции несколько десятков метров и остановился только в центре площади.
Был жаркий, словно летний, полдень. Сверкавший, как начищенное серебро, круг Беты стоял в зените. Несмотря на состояние, в котором находился Дан, слезы восторга подступили к его глазам, когда он повернулся к дворцу и скользнул взглядом по строгим очертаниям, по куполу, хрустально переливавшемуся на жемчужном небе… И тут же сердце его болезненно сжалось, перед мысленным взором возник страшный образ, который он так и не сумел забыть: разбегающиеся во все стороны извилистые трещины, брызнувшие фонтаном прозрачные, как капли воды, осколки, обламывающиеся с сухим хрустом высокие хрупкие башенки, обваливающиеся внутрь тонкие стены… Его затрясло. С трудом взяв себя в руки, он побрел обратно ко дворцу, поднялся по ступеням, присел на один из зубцов, гребнем украшавших спину заменявшего перила парадной лестницы дракона, и уткнулся лицом в другой.
Звук захлопнувшейся двери бокового входа заставил его поднять голову.
Маран вышел стремительно, лицо его было, как всегда, спокойно, но вот он обнаружил, что площадь абсолютно пуста, замедлил шаг… Дан увидел, как он запрокинул голову, и по его лицу пробежала болезненная судорога. Скрипнула дверь, и он сразу выпрямился. Появился Лайва с кучкой своих прихлебателей. Громко переговариваясь, компания спустилась по ступеням, заметив Марана, в полном составе замерла на месте, а Лайва, минуту поколебавшись, отделился от прочих и подошел к Марану.
— Ну что, Маран? Теперь ты понял, на чьей стороне правда? — голос его звучал торжествующе.
Маран посмотрел на него, как на пустое место, не ответил.
— Все хорохоришься? Забыл, что ты уже не хозяин? Погоди, я тебе еще все припомню. Все, от и до.
— Только лично, — сказал Маран презрительно. — Собственноручно. Должен же у тебя быть хоть какой талант. Полагаю, что это талант палача.
Лицо Лайвы исказилось.
— Я тебя сейчас арестую, — процедил он сквозь зубы. — Вот сейчас, не сходя с места.
— Давай!
Дан оттолкнулся от своего сидения, пересек площадку перед входом, подошел к Марану и стал рядом с ним.
Лайва ощупал его подозрительным взглядом. Дана вдруг охватила бешеная жажда убийства, будь у него бластер, он бы… Он представил себе, как луч перечеркивает короткое туловище Лайвы, как обугливается, превращается в золу его лицо… не в силах совладать с собой, он сунул руку в пустой карман. Лайва, оценив его жест, отступил, угрожающе пробормотав:
— Запомним и тебя…
Когда компания Лайвы завернула за угол, Маран повел шеей в нетугом вороте рубашки, против обыкновения застегнутом доверху, и вдруг рванул его рукой, верхние пуговицы отлетели… У Марана тоже есть нервы, подумал Дан и громко сказал:
— Ничего, не пропадем.
Маран посмотрел на него долгим взглядом и неожиданно спокойно положил ему руку на плечо.
— Пойдем, Дан.
На ступенях уже появились выходившие группами и поодиночке участники Собрания, и Маран увлек Дана за дворец, в парк, тот залечил свои раны, разросся, каора зацвела уже осенним цветом… Маран спустился по пандусу к распахнутой двери бара. Дану не доводилось бывать тут днем, только теперь он увидел, что в подвале есть окна, почти сплошной ряд небольших круглых оконец под потолком, через которые лился дневной свет. Впрочем, внутри все равно царили полумрак и прохлада. Бар пустовал, вокруг столиков не
Маран молча прошел в конец подвала, вытянул из-под стола стул, откинул спинку и подлокотники и сел. Дан последовал его примеру. Подошел бармен, расстелил скатерть, поставил маленькую бутылку, чашки… Чуть помедлив, он, перед тем, как уйти, сочувственно коснулся плеча Марана и ободряюще улыбнулся. Уже знает, подумал Дан, удивился было, но, прислушавшись, различил бормотание фонора.
В бутылке оказалась тийну. Маран нехотя пригубил. Дан выпил полчашки чисто механически. Сидели молча. Дан снова и снова переживал свой недавний порыв. Неужели он способен убить человека? Несколько раз за время пребывания на Торене… в основном, до осенних событий… у него возникало желание пустить в ход бластер, но, как он теперь понимал, поползновение это было чисто теоретическим, выстрелить он, конечно, не смог бы. Однако сейчас… Он снова представил себе лицо Лайвы, и снова ему захотелось убить — не схватиться за бластер, наставить его и напугать, а убить, и не зажмуриться, а видеть, как умирает человек, которого он, Дан, убьет. Но как же так? Неужели в нем спит инстинкт убийцы, и довольно достаточно сильного толчка, чтоб его разбудить? При всем том гуманистическом воспитании, которое он получил?
— Маран, — спросил он тихо, — ты когда-нибудь?.. Тебе случалось стрелять в людей?
— На войне.
— А после? Неужели тебе никогда не хотелось кого-то убить?
— Бывало, конечно.
— И что?
— Ничего. Этим ничего не докажешь. Ты прав, а он нет, но если ты его убьешь, уже ты окажешься неправым. Если б ты пристрелил Лайву, это ничего не изменило бы. Во всяком случае, к лучшему.
— Откуда ты знаешь, что я хотел?..
— Ну Дан! Это даже Лайва понял. Не вешай нос. Обойдется. Вызывай свой орбитолет.
Дан огляделся. В двух шагах от него бармен подметал пол.
— Я, пожалуй, выйду.
Он поднялся по пандусу в парк, связался со станцией. Вокруг не было ни одной живой души — будний день, все работают и не знают, что на них свалилось… А может, и не свалилось? Может, им действительно нужны только покой… иными словами, незнание… хлеб и твердая власть? А что такое твердая власть? Вульгарное и грубое насилие? Истязание тела и унижение души? И что же, большинство тоскует по этому унижению? Как же такое может быть, как человек, прошедший мучительный миллиардолетний путь от комочка слизи до разумного существа, способен этот разум, этот шедевр эволюции, использовать для того лишь, чтобы признать неразумным самого себя, отказаться мыслить, предоставив это право тем, кто волею судьбы или собственной предприимчивости и только изредка силою истинных достоинств поднялся над ним хотя бы на одну жалкую ступенечку по социальной лестнице? Откуда берутся миллионы людей, лишенных самоуважения? А может, здешние люди просто не доросли до полной цивилизованности, может, чтобы изжить рабское начало, нужно еще два-три века, не меньше, и бесполезно пытаться сократить этот срок, пока он не минует, бакны останутся нацией рабов? Людьми, лишенными всякого права воздействовать на ход истории и течение собственной жизни и даже не пытающимися изменить подобный порядок вещей… Дану стало стыдно за свои мысли. А Маран? А Поэт? А Дае? А Свата? И вообще, что на него нашло, почему он забыл об осенних событиях, о сотнях тысяч людей, вышедших на улицы, на площади?..
Дан вернулся в подвал, когда он шел уже по проходу между столиками в дальний угол, где оставил Марана, его нагнал запыхавшийся Поэт.
— Где этот герой? — спросил он сердито.
Вопрос был чисто риторическим, и Дан промолчал.
Маран сидел в той же позе — откинувшись на спинку стула, сцепив за этой спинкой руки и чуть запрокинув голову назад. Глаза его были закрыты.
Поэт плюхнулся на стул, придвинул чашку и опрокинул в нее остатки тийну. Затем так же стремительно проглотил содержимое чашки и со стуком поставил ее на столик.