Четвертая Беты
Шрифт:
— А где она работает? Какая у нее профессия?
— У Ланы? В свое время она училась в Высшей школе истории и словесности, которой руководил ее отец. После его ареста школу закрыли, преподавателей разогнали, ученики разбрелись кто куда… Мать ее числилась служащей в какой-то конторе, ее уволили без права поступления на другое место. Лане пришлось зарабатывать на жизнь себе и матери. Она работала на заводе, в больнице, судомойкой, продавщицей — кем и где удавалось устроиться. Полгода назад школу истории открыли вновь, и ее взяли туда преподавательницей, она почти кончила полный курс — тогда, при Лане…
— Сколько же ей лет?
— Двадцать семь.
— Не может быть!
Маран усмехнулся.
— А ты думал, я развлекаюсь с восемнадцатилетними девочками?
— А ее мать? Умерла, кажется?
— Полгода назад.
— Нелегкая ей выпала судьба.
— А у кого она легкая? А ты знаешь, как жил я? Или Поэт? Или тот же Дор? Мне было шесть лет, когда умерла мать. В две декады, отчего, не знаю до сих пор. Жили мы вдвоем с отцом, он был грузчиком, после смерти матери как-то сломался, стал пить, болел, худел, потерял силу, потом работу, потом мы голодали, потом он повесился… Мне еще двенадцати не было. Забрали меня… существовали такие дома для сирот. Мы назывались детьми императора, жили за счет его щедрот. Не могу сказать, что там было так уж плохо, нет — кормили, одевали, учили, но… Очень уж все смахивало на милостыню, да и воспитание… вставали с рассветом и возносили молитву… или хвалу?.. императору и Создателю — Установление тогда уже не считалось обязательным, но «дети императора» воспитывались в духе его догм… Короче говоря, через полгода я сбежал, поймали, вернули, опять сбежал… Потом меня взяли к себе родители Поэта. Правда, они и сами не очень-то роскошествовали, ну да нам немного и было нужно, жили тогда просто — одни штаны, пока из них не вырастешь, и две рубашки, одна на тебе, другая в воде или на веревке. Когда мы уже кончали бесплатную школу… раньше было так: восемь лет, а потом платные четыре года, ты, наверно, знаешь?..
Дан кивнул, с системой образования в Бакнии… собственно, и на всей Торене, существенных различий он не обнаружил… он ознакомился давно и досконально, двухступенчатая торенская школа была весьма основательной, она давала солидные базовые знания, куда более глубокие, чем то было на Земле… с учетом уровня развития наук, конечно… впрочем, подобная постановка дела не удивляла, ведь университетов, подобных земным, на Торене не было, только высшие школы со специализированными курсами по отдельным предметам, краткими и конкретными… После Перелома плату за вторую ступень отменили, но само разделение осталось…
— Вдруг случилось несчастье, — продолжил Маран. — Я тебе, кажется, говорил, что отец Поэта работал в парке садовником? Какой-то пьяный гвардеец полез в кусты наломать каоры своей даме, а он возьми да вмешайся, тот вынул кинжал — были у гвардейцев кинжалы, коротенькие, даже не оружие, а так, атрибут формы, ткнул не глядя и перерезал артерию, не смогли остановить кровотечение. После этого нам с Поэтом — из духа противоречия, наверно, захотелось учиться во что бы то ни стало. Платные курсы эти имелись в разных вариантах. Можно было сидеть на занятиях, как в младшей школе, но за деньги, можно было взять за небольшую плату книги, выучить предмет самому и пройти испытания… если чего-то не понимаешь, опять-таки за плату тебе все объяснят. Плата была невелика. Ну мы записались. Учились сами, давалось нам это легко, так что обходилось недорого. Но жить-то все равно было нужно, к тому же мать Поэта была женщиной болезненной, работать не могла, пенсию за мужа ей выплачивали крохотную, на хлеб и воду, и то для нее одной. За что мы только не брались — таскали грузы, белили стены, разносили письма, продавали газеты, летом ездили в деревню, собирали плоды, работали на фабрике таны. Возили руду со стеклянных карьеров… там я и научился водить мобиль… Что еще? Много чего. Тогда же мы прибились к Мастеру… Ладно, не буду морочить тебе голову, тебе все это малоинтересно…
— Наоборот, — запротестовал Дан, но Маран поднялся.
— Некогда, Дан. Потом как-нибудь доскажу.
Все произошло так быстро, что Дан не успел пошевелиться. Позднее, когда вся картина встала перед его глазами… он не мог отогнать ее много месяцев… он проживал эти несколько секунд снова и снова, прокручивал их кадр за кадром то быстро, то медленно, пытаясь найти тот миг, в который ему следовало бы вмешаться — прыгнуть, рвануть, заслонить, оттолкнуть… что-нибудь!
Маран недовольно притронулся рукой к чугунной паутине решетки и что-то сказал Миту, кажется, по поводу обломанного завитка. Мит наклонился над поврежденным участком. Оба они стояли спиной к площади, Санта с Науро… Что самое нелепое, в последние дни Маран, на которого насели разом и «старики» из Правления, и Мит, и даже Поэт с Дором, не выходил без охраны… «Я чувствую себя арестантом», — пожаловался он накануне вечером Дану… Санта с Науро, убедившись, что на расстоянии доброй сотни метров нет ни одного прохожего, остановились в паре десятков шагов и тихо переговаривались, разглядывая Большой дворец, из-за которого, собственно, все и случилось, работы завершились, и Маран хотел взглянуть… Лицом к площади стоял только он, Дан, и вполоборота Лана — вполоборота, глядя в сторону, откуда появилась эта треклятая машина. В руке у нее был пучок каоры, она любила каору, никогда не упускала случая сорвать хоть веточку.
Машина вылетела из-за угла Малого дворца, из сквера, где никаких машин быть не могло, на сумасшедшей скорости вписалась в поворот и со скрежетом пронеслась мимо. Остальное — сразу. Высунувшееся из-за приотворившейся задней дверцы короткое темное дуло, неистовый крик Санты «берегись!», рывок — Санты, Науро, Ланы — всех в одну сторону… всех, кроме него, Дана… сухая дробь автоматной очереди, и машина, заворачивающая за другой угол. Целились в Марана и только в него, не задело ни Санту с Науро, не успевших добежать, ни Дана, прикипевшего к граниту мостовой всего в двух метрах, одна пуля чуть покорежила решетку над головой не успевшего выпрямиться Мита, вторая скользнула по ребру успевшего только повернуть голову Марана, пропоров кожу и поверхностный слой мышц, еще одна пролетела между Мараном и Митом, четыре остальные… Отчаянно рванувшись, сознательно или невольно, теперь этого никто никогда не узнает, Лана прикрыла Марана своим телом, приняв в себя четыре пули из семи, предназначенных ему. Когда ее унесли, Дан, бездумно стоявший, прислонившись к стене, машинально наклонился и поднял с мостовой ветку каоры. Ветка вздрогнула, и с нее дождем посыпались мелкие капли. Красные — кровь бакнов была такой же, как у землян.
Маран молчал. Молчал третий день.
Когда Лану внесли в ближайшую из комнат первого этажа и положили на диван, она уже не дышала. Напрасно стряхнувший с себя оцепенение Дан помчался наверх за своей аптечкой, пытаясь по дороге выйти на связь с коллегами из Дернии, младший из которых был по совместительству медиком, когда он спустился обратно и подошел к Лане, то с первого взгляда понял, что помощь опоздала. Одна из пуль попала в район общей сонной артерии.
Правый бок Марана был весь в крови, подоспевший врач обработал рану и сказал полушутя-полусерьезно:
— Смотри, в третий раз так легко не отделаешься. Судьба милует только дважды.
— Уже отделался, — ответил Маран, ткнув пальцем в почти незаметный рубец на плече, и добавил со злой иронией, — я везучий.
— Это когда же? — удивился врач.
— Этот еще военный. — Маран посмотрел на Лану долгим взглядом… лицо его при этом оставалось неподвижным, как маска… и пошел к себе. Пришел, лег на диван и отвернулся к стене.
Дан неловко потоптался возле него, поискал подходящие слова, не нашел и послал Санту за Поэтом.
Через некоторое время появился Ила Лес, стал что-то говорить, не удержался от упреков… привыкли, что железный, подумал Дан неодобрительно. Маран не реагировал, даже не шевельнулся, но, когда Ила ушел, сказал голосом, лишенным всякого выражения:
— Дан, если ты мне друг, запри дверь и никого сюда не пускай.
Интересно, как я могу запретить входить членам Правления, хотел было сказать Дан, но не сказал, только спросил:
— Мне уйти или остаться?
— Как хочешь, — ответил Маран тем же бесцветным голосом.