Шрифт:
Четвертый Дюма
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЮМА
МОИ ПАРИЖСКИЕ ВСТРЕЧИ
I
II
Я И ДВОЕ СЛАВЕЙКОВЫХ
ШОПЫ И МЫРКВИЧКА ИЛИ КАК РОДИЛСЯ ОДИН ШЕДЕВР
ЭТОТ МИР, ПОЛНЫЙ НЕОЖИДАННОСТЕЙ
ЖРЕЦЫ ТАЛИИ
I
II
ВСТРЕЧА, ОПРЕДЕЛИВШАЯ СУДЬБУ
МОЯ ПЕРЕПИСКА С НИКОЛАЕМ ЛИЛИЕВЫМ
АНГЕЛ МОЕЙ МОЛОДОСТИ
ЖЕНЩИНЫ И ВИНО! ВИНО И ЖЕНЩИНЫ!
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
Четвертый Дюма
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Я жил долго. Прожил бурную,
Пришла пора поделиться с читателем накопленными впечатлениями, воспоминаниями, размышлениями по поводу пережитого. Потому что Смерть, этот неумолимый судья, уже на подходе, а такое огромное богатство не должно пропасть втуне.
ПЕТР НЕЗНАКОМОВ
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЮМА
Прежде, чем рассказать о знакомстве, многолетней совместной службе и наконец — зачем скрывать — о настоящей близости со знаменитым, чтобы не сказать прославленным французским писателем Александром Дюма-отцом, я позволю себе сообщить вам, кто я и откуда родом.
История моя непростая. Наш род, получивший прозвище Симеончиковы, во время оно проживал в чисто болгарском селении Клуцохор Сливенской касабы. Дед мой по отцу торговал скотом, скупал у цыган краденых лошадей и перепродавал их крестьянам Енизаарского края, а если попадался хороший конь, например, красивый белый жеребец, то такого он отводил прямо в конак сливенского аяна. Турки, по словам деда, от таких коней были без ума, их хлебом не корми — дай покрасоваться перед славянской райей, да и перед собственными соплеменниками из голытьбы. Так вот, на белых жеребцах дед мой Панайот и разбогател, за таких коней аги не жалели золотых алтынов. Дед, как и все сливенские жители в то время, имел огромную семью, ведь у конного барышника все время проходит в пути на дороге, только к осени возвращается домой, а там, глядишь, на следующее лето уже надо звать бабку повитуху. Отец мой Димитр был седьмым ребенком в семье, а с младенцами, преставившимися при рождении, одиннадцатым, а то и двенадцатым, кто их тогда считал, детей, — родился на свет, ползает, потом ходит, играет, а когда придет время, берет чабанский посох или кнут и — в поле, добывать насущный хлеб. Родился мой отец году примерно в 1810, в разбойничьи времена, и поп окрестил его в честь Димитрия-чудотворца. В Сливенском крае этому святому большой почет и уважение, не меньше, чем святому Георгию. Рос он здоровым и крепким, и дед им очень гордился, ему хотелось, чтобы сын унаследовал его ремесло, потому что парень с младых ногтей полюбил лошадей и ездил так, будто был с конем одним целым. Богатых турчат очень злило, что парень не выказывает смирения, как положено райе, а позволяет себе перегонять их, и ему перепадало немало колотушек. Но и сам он не оставался в долгу, случалось и ему подкараулить иного обидчика в темноте да в поле, и если тот возвращался домой с разбитой головой, то такому, считай, везло. За эти подвиги турки скоро приметили его и наверняка расправились бы с ним, как ни прятал и ни защищал его дед Панайот, потому что стоило туркам заметить, что кто-то из райи расправляет плечи и держит голову высоко, как они сразу же давали ему прикорот. Это бы ладно, но после греческого бунта в 1828 году завязалась новая русско-турецкая война. Генерал Дибич перешел Балканы и в конце июля (дед Панайот хорошо запомнил дату) занял Сливен. Пришло время моему отцу сводить счеты с турчатами. Ему уже исполнилось 19 лет, и было у него сил за троих, а буйства — за пятерых. Сел он на лучшего жеребца деда Панайота и подался в Добровольную дружину, которую собрали сливенцы на подмогу русским под предводительством одного из Аджемов, известной в Сливене гайдуцкой семьи. Какие задачи ставились перед дружиной? Поддерживать порядок в тылу армии, охранять райю от мести турок да служить проводниками, потому что Дибич не стал засиживаться в Сливене. Он устремился на юг вдоль Тунджи вослед бегущим туркам и всего через семь дней занял Адрианополь (так русские называли славный город Эдирне). Напрасно дед Панайот толковал сыну, что лучше смирно посиживать на месте да поменьше лезть людям на глаза, потому что еще неизвестно, как дело повернется. Но где там, разве станет слушаться буйный молодец?! Когда еще представится ему случай покрасоваться на белом жеребце, да еще чтобы турки снимали перед ним фески (да, должно быть, не одними фесками дело-то кончалось, хотя отец об этом рассказывать не любил). Все бы ладно, да ведь дед Панайот оказался прав, и было сливенской свободе веку — с утра до полудня; в Бургасе и Созополе довелось насладиться ею подольше, там русский флот стоял еще с полгода, но, как только подписали Адрианопольский мирный договор, Дибич собрался уходить из Сливена, — куда денешься, если сам император приказал. Охватила всю каазу неразбериха, поднялся плач да слезы, — спасайтесь, люди добрые, турки возвращаются, теперь нам жизни не будет, кидай на возы всё, что поместится, и жалей — не жалей, придется уходить вместе с армией. Лучше жить на чужбине, чем под турецким ятаганом. Дед Панайот сначала не желал покидать насиженное гнездо, жена его бабка Яна сильно хворала, натерпелась страху да тревоги, но ведь у сына-то руки в крови, его расправа ждет. Потому Панайот нагрузил три воза, слава богу, хоть кони свои были, на возы решил посадить дочерей, снох да внуков, а сыновья да зятья пусть верхами едут. Но никак не мог дед решиться на отъезд, какая может быть дорога с больной женой. Бабка Яна будто догадалась, что к чему, сливенские женщины никому не любят быть в тягость. На второй день простилась она с домочадцами, причастилась и отдала богу душу тихо и кротко, как жила всю жизнь и как рожала сыновей и дочерей. Ради моего отца Димитра, с которым они сильно подружились, казаки из арьергарда Дибича подождали, пока ее отпоют и засыплют родной землей. А как только поп допел — шапки на головы и айда по коням, рысью вслед за главными силами, которые уже начали переход через Балканы возле Котела. С ними двинулся и дед Панайот с семьей — последние беженцы из Клуцохора. А за Тунджей уже били барабаны и ревели зурны, уже поднималась пыль столбом — то шли к Сливену полки возвращавшихся осман.
Так пришел конец недолгой сливенской свободе. В южной части каазы болгар почитай что и не осталось, иные укрылись в горах, а все, кто пахал землю и обихаживал сады в ямбольском, карнобатском и айтосском крае, ушли вместе с Дибичем, а куда — одному богу было известно.
Первый привал сделали возле Тулчи, у дунайских рукавов. Иные беженцы не захотели идти дальше и решили обосноваться здесь, завести новый дом и хозяйство. Верно,
Бессарабская земля уже семнадцать лет как была присоединена к Российской империи. Ее безбрежные придунайские степи нуждались в колонистах, плодородная равнина, оставшаяся без хозяев, требовала рук. Вот руки и нашлись. Здесь обрели свою вторую родину тысячи беженцев сливенской и ямбольской каазы. Да уж порой их брала тоска по красивой земле, оставшейся на юге, на которой с незапамятных времен жили их отцы и деды, откуда пошел их корень, но и здесь жить можно, а главное — не висит на шее османское ярмо. Здешний народ — славяне, братья. И говор их понять можно, и сердцем они добрые, жалеют рабов, сочувствуют им, здесь можно и новое гнездо свить, и жить лучше, чем в рабстве.
Пока добрались до Бессарабии, пока грелись у костров, отец мой Димитр и девушка но имени Цветана, дочь хаджи Петра, клуцохорского богатея, приглянулись друг другу и все норовили оказаться рядом, хотя хаджи, как пес, сторожил дочерей, а дочери у него были одна другой краше, и на них не сказались даже трудности пути. День прошел, другой прошел, общая беда-невзгода сближает людей, строгость строгостью, а между молодыми вспыхнула такая любовь, что ни о чем другом, как о свадьбе, они и думать не могли. Напрасно дед Панайот старался внушить сыну (а хаджи Петр — дочери), что сейчас не время крутить любовь и предаваться всяким нежностям и прочему баловству, что для любви первым делом нужна крыша над головой да теплая постель, а они бредут по добруджанской степи, ночуют под открытым небом, и бродяжничеству этому пока что ни конца, ни края не видно. Но молодых словом не проймешь, они как слепые тянутся друг к другу, любовь им глаза застит, хоть их на куски режь, хоть на медленном огне жарь, другой такой Цветаны и другого такого Димитра на всем свете не сыщешь. Будь все это в Сливене, хаджи Петр, человек крутой и властный, чье слово в семье было законом, быстро бы вправил мозги своей неразумной дочери, нечего крутить любовь с сыном барышника, неужто хороших парней на свете нету, что она с цыганом собралась гнездо вить. Он считал, что раз человек барышник, значит, занимается цыганским ремеслом, и уж тут ничего не попишешь, но отец мой на белом жеребце на цыгана никак не походил, а скорее напоминал казака. Они, то есть казаки, глядя, как он мчится по бескрайней степи, знай повторяли: «Молодец!» — и даже хотели определить его в свою сотню, но атаман не позволил, потому что казацкий обычай не велит брать чужака в казацкий строй, будь он хоть лучший на свете наездник и стрелок. Таков уж ихний обычай, и серчать тут нечего, ведь не кто-нибудь, а эти казаки спасли нас от турецкого ятагана, так что спасибо им и за это.
Под Тулчей, среди холмов по эту сторону Дуная, осталось тысяч двадцать беженцев из сливенской и карнобатской околий, остальные же, около восьмидесяти тысяч, перебрались в Бессарабию, а с ними и дед Панайот со всем семейством. Хаджи Петр сначала раздумывал, прикидывал, что, может, лучше остаться по эту сторону реки, тогда Цветанка забудет молодца на белом жеребце и найдет себе более смирного, но потом увидел, что и это не поможет. Дочь его — такая же своенравная и упрямая, как ее мать, старая хаджийка, — готова в одиночку переплыть все дунайские рукава, только бы не разлучаться со своим бандитом. Махнул рукой непреклонный дед Петр, — куда все клуцохорцы, туда и он, а если Цветане так уж приспичило лезть за цыганом в пекло, пускай ее — самой же потом придется слезы утирать.
Ступили на бессарабскую землю клуцохорцы — и вздохнули свободно. Здесь уже была Российская империя, здесь уже семнадцать лет турок не смел и носу показать, здесь уже правила твердая казацкая рука. Осмотрелись наши: слева вода и справа опять-таки вода, — это были два дунайских болота, которыми так богат северный берег реки. Двинулись они между болот на север, смотрят туда, смотрят сюда, обошли с востока город Болград, заложенный болгарскими беженцами лет тридцать-сорок назад. Порасспросили, что и как, и получили совет искать землю к северо-востоку от города, где места холмистые и где на припеке хорошо растет лоза. А сливенским только того и надо, они без вина ни за стол не сядут, ни из-за стола не встанут. Походили, порыскали, нашли небольшую и укрытую со всех сторон долинку, не замеченную молдаванами, что переселялись с запада, и сказали себе: вот оно, место, тут и остановимся, а там уж — что бог даст. Остановили возы, разгрузили поклажу и засучили рукава. Первым делом деду Панайоту и деду Петру пришлось устраивать свадьбу, потому что мать моя Цветана за ночевками под открытым небом да возле костров не сумела, да и не захотела, уберечься от греха. Как только клуцохорцы определились, где им поселиться, тут же позвали попа, потому что не хотели начинать позорищем жизнь на новом месте. Отца и мать обвенчали под старым дубом, будто древних славян, там поп Атанас справил службу, там держал над ними и венцы. Это было летом 1830 года. На свадьбу пожаловал атаман казачьей сотни из арьергарда Дибича, Петро Кривонос, тот самый, что не пожелал принять отца в казацкие ряды. Он расчувствовался и подарил молодцу-молодожену красивую дамасскую саблю, которую снял с убитого турецкого бюлюк-баши под Эдирне. Отец всю жизнь берег эту саблю как зеницу ока и не расставался с ней в скитаниях по донским и калмыцким степям, а когда ложился спать, клал ее в головах и вечно повторял, мол, если, не дай бог, с ним что случится, пусть его с нею и похоронят.
Когда сыграли свадьбу и родители мои стали мужем и женой, на них уже никто не косился. Как и все клуцохорцы, они взялись за постройку дома. Через год на солнечном склоне уже раскинулось новое село. Назвали его Задунаевка. Это была та самая Задунаевка, где позднее учительствовал наш великий Ботев. Дома были красивые, как в Клуцохоре, но ведь мало поставить дом, надо еще, чтобы в хлевах и амбарах кое-что завелось. Дед мой Панайот пробовал было взяться за старое ремесло — барышничество. В Сливене он славился как веселый человек, краснобай, не дурак выпить, начнет лясы точить — никто его не переговорит и рта ему не заткнет, ведь барышничество — такое ремесло, что язык должен быть хорошо подвешен, без этого не сладишь с конокрадами — самыми бойкими людьми в цыганском племени. Однако еще в пути дед здорово переменился, стал молчалив и замкнут, — видно, смерть бабки Яны сильно повлияла на него. Пока она была жива, он ей доброго слова перед людьми не сказал, сделай то да подай это, вот и весь разговор, а теперь, когда ее не стало, не стало и прежнего Панайота. Душа человеческая — потемки. Начал дед засиживаться с внуками, неохота ему стало возиться с конями. И годы его были уже немалые. Так что из его попытки вернуться к перекупке лошадей на бессарабской земле ничего не вышло. Отец стал заниматься извозом в дунайских портах — Рени, Измаиле, Килии, часто ездил на ту сторону реки и был, что называется, единственным связным между бессарабскими и тулчанскими сливенцами, первые из которых стали подданными русского императора, а вторые остались под турецким султаном. Да ведь под каким правителем ни живи — до бога высоко, а до царя далеко.