Четвертый Дюма
Шрифт:
На этом закончилось наше пребывание у калмыков. Наутро нас проводили в степь, каждому подарили по дикому жеребцу (пока мы возвращались в имение графа, половина подаренных коней убежала обратно в Калмыкию, но я-то своего как следует привязал к карете, очень ему хотелось вырваться, он и лягался, и ржал, но веревка была крепкая). В усадьбу графа мы вернулись мертвецки усталые. Господин Дюма без просыпу спал два дня и две ночи, а встал, как огурчик, свежий и бодрый. Здоровый был мужик, хотя к тому времени ему исполнилось уже 56 лет. На следующий день мы отправились в Грузию, куда пригласил его грузинский князь, один из гостей графа, который за все двадцать дней ни на минуту не протрезвел, и когда он успел произнести слова приглашения, для всех так и осталось тайной. Запряг я графскую карету с гербами, которая предназначалась для нас, а багаж господина Дюма должен был ехать в отдельной карете, поклажи у него собралось не меньше трехсот ока, вот уж щедра Русь-матушка. Туда же положили и мои пожитки. Черного я оставил отцу, на дикого жеребца сел калмык, которого нам дали для услуг и который должен был сопровождать нас до Грузии, а потом вместе с каретой вернуться обратно. Я наскоро попрощался с родными, возвращаться в Астрахань я не собирался. Мать моя Цветана перекрестила меня и сквозь слезы молвила, что, может, отъезд в этот самый Париж принесет мне счастье, ишь, какой у меня господин — добрый и щедрый. Отец на прощанье хлопнул меня по спине и отвернулся, чтобы я не увидел его скупых мужских слез. Потом он сказал, что если я буду помнить, откуда я родом и где мои корни, то ни на какой чужбине не пропаду. Прощаясь с братишками и сестренками, я расцеловался со всеми — кто его знает, придется ли нам еще свидеться, — а Геника тайком сунула мне в руки перед самым отъездом узелок с каким-то пирогом, испеченным по французскому рецепту. Шарль Иванович подарил мне один из своих сержантских пистолетов, самое дорогое, что у него было, и долго не выпускал меня из объятий. Грустно было старику, сильно он привязался ко мне. Да и мне было не легче, ведь он был благородным человеком, настоящим мушкетером, и я очень благодарен ему за все. Господина Дюма провожали по-царски. С графом он целовался так долго, что в конце концов стало даже неприлично, графиня Ольга по русскому обычаю перекрестила его на дорогу, а барышни сделали реверанс на французский манер. И мы понеслись по калмыцким степям под охраной стражи князя Тюмена, потому что в округе было неспокойно и степь кишела разбойниками и бродягами. Мы ехали на юго-запад, к Северному Кавказу, в город Грозный. Наш калмык знал дорогу, так что мы не плутали и ехали быстро. По дороге нагляделись на калмыцкую бедность. У князя Тюмена жарят на вертелах самых жирных баранов, а тут за кусок хлеба пожилые люди валяются в пыли и готовы
В начале августа мы приехали в Тифлис. У князя Миронишвили здесь был старинный дом с просторными деревянными террасами, надвисавшими над самой Курой, чистой и быстрой рекой, что пересекает город из конца в конец. И чего только не устраивалось на этих террасах, тут тебе и мужские пляски, тут тебе и женские — эх, как кружились черноокие грузинки в длинных платьях, которые как будто скрывают формы, а на самом деле ничего не скрывают. Чего только там не едали и не пивали, а музыка и песни не умолкали ни на минуту. Одна грузинка, тоже княгиня, лет сорока пяти — пятидесяти, у которой под носом пробивались заметные усики, утащила господина Дюма, и мы не видали его целую неделю, а когда он вернулся, то сбросил вес ок на двадцать, не меньше, и спокойно влез в свой сюртук. Но тут он снова уселся на террасе князя Миронишвили, и ему подали серебряный рог, так что всего через несколько дней пришлось снова доставать грузинский халат, уже порядком залитый вином. Он вообще в отношении внешнего вида был достаточно неряшлив. В Сванетии, на родине князя Миронишвили, мы провели всего три дня, но что делали, этого уже и я не помню. Когда я пришел в себя, мы были в доме другого князя, Чехладзе, и не в горах, а на берегу моря. И тут все продолжалось своим чередом, только люди были другие. Запомнилось мне одно — долгие грузинские тосты, которыми начинался каждый пир. Все встают (за стол садились одни мужчины, женщины лишь суетились вокруг и прислуживали), стоят по полчаса и слушают очередную речь. После этого можешь садиться, но только посмей положить рог на стол и разлить хоть каплю вина — это сочтут за личную обиду, и если минуту назад с тобой обнимались, то тут могут и зарезать, у каждого из-за пояса торчат позолоченные и посеребренные кинжалы и ножи.
Так мы провели весь август, переходя от одного князя к другому. Можно было прожить так целый год, князей в Грузии сколько хочешь, но тут разнеслась весть, что сам император Александр Николаевич желает повидать знаменитого писателя и изволит ожидать его через неделю в своем летнем дворце в Ливадии. Господин Дюма был этим ужасно польщен, тут же протрезвел и больше не брал в рот ни капли. Лучшие тифлисские портные сшили ему три сюртука по мерке, он взял себя в руки, распрямился, подобрал живот и снова стал похож на парижанина. Мне тоже сшили какой-то кучерский костюм, и я стал похож на гусара старинных времен, тифлисскому портному только скажи, что хочешь выглядеть понаряднее, уж он постарается. Сам генерал-губернатор Тифлиса князь Обручев предоставил нам парусное военное судно, чтобы мы могли вовремя прибыть в Ялту. Как же ему было не предоставить, когда император пожелал видеть господина Дюма!
На корабль мы садились в Сочи, райское это местечко, мне даже не хотелось оттуда уезжать, особенно когда я смотрел, какие барышни в белых платьях разгуливают там по набережной под белыми зонтиками. Но приказ есть приказ. Князь Обручев вместе со всем семейством отправился с нами, должно быть, хотел воспользоваться встречей господина Дюма с императором, чтобы что-то выпросить для себя или для двух сынков, отданных в Пажеский корпус, и потому на корабле ни в чем не было недостатка. Стоит генерал-губернатору шевельнуть пальцем, и разные адъютанты начинают бегать по палубе, звенеть шпорами и знай носят что велено. Чаще всего бывала велена черная икра и лучшая русская водка. А для господина Дюма — французское шампанское.
В Ялту мы прибыли согласно приказу к концу недели. Уже стоял сентябрь, становилось прохладнее. Нас встретил адъютант императора князь Нарышкин, стройный красавец двух метров росту, голенища его сапог доставали мне до поясницы. Господин Дюма и сам был не из малорослых, а как обнялся с адъютантом, то утонул в объятиях князя, только буйные кудри торчали среди аксельбантов. Весь кортеж отправился к летнему дворцу в Ливадии, повсюду стояли взявшие на караул драгуны императорской гвардии, такие же огромные медведи, как адъютант, с красиво расчесанными бакенбардами и в высоких белых шапках с золотыми галунами. Я замыкаю вереницу экипажей на козлах кареты графа Безбородко, господин Дюма едет вместе с адъютантом, рядом с его каретой наша выглядит, как цыганская кибитка. Не знаю, что это меня разобрало, но я начал козырять драгунам, потому как видел, что так делают все офицеры кортежа. Что ж, ведь не каждый день случается ехать в гости к императору. Да, собственно, все прошло гладко, а в своей новенькой форме я тоже был похож на какого-то офицера. Офицер-то офицер, а как приехали во дворец, меня тут же отправили к прислуге, а господина Дюма повели к императору. Писатель надел по этому случаю все свои ордена и медали, их у него было великое множество, он очень ими гордился и надеялся, что и тут что-нибудь получит. И не обманулся в своих ожиданиях. Когда он вернулся с аудиенции, на шее у него висел орден Станислава первой степени. Ему не дали самую высокую награду, но и не обидели. Должен сказать, что среди прислуги мне было куда лучше, чем если бы я попал на аудиенцию к императору. Я притворился французом. Меня окружили хорошенькие беленькие горничные, все они читали или слышали про скандальные истории господина Дюма с прекрасным полом и давай расспрашивать — да какой он, да сколько ему лет, да женат ли он и сколько раз разводился, да кто у него сейчас любовница. Сами знаете, какой интерес питает женский пол к знаменитостям.
Я себе сижу в удобном кресле, покуриваю длинную трубку с гербом Наполеона на крышке — подарок Шарля Ивановича, к тому времени я уже успел пристраститься к курению. Налили мне рюмку какого-то портвейна, и принялся я рассказывать были и небылицы, да такие, что горничные только ахали и всплескивали руками. Еще тогда я понял, что на выдумки-то и я горазд. Только дай мне тему, и я такого тебе накручу, что не обрадуешься. Господин Дюма тоже успел обратить внимание на этот мой дар божий, и стоило мне заговорить, как взгляд его становился довольно задумчивым. Наверное, он уже тогда строил какие-то планы на мой счет, но какие именно, я того не знал. Я очень даже привольно себя чувствовал в окружении такой благосклонной и восторженной публики, и аудиенция господина Дюма у императора пролетела для меня довольно быстро. Явился какой-то адъютант и позвал меня: «Месье Пьер, аллон!» Тут барышни кинулись целовать меня, да и как не целовать такого, француза-то! Уходить мне вовсе не хотелось, и если бы меня пристроили при дворце, я бы махнул рукой на господина Дюма. Но не привел господь.
В обратную дорогу нас снова провожал кортеж, но уже поскромнее, из дворца нас отвезли на приморскую дачу князя Нарышкина, надо было и у него погостить, того требовал этикет. В Ялте мы пробыли целую неделю, жили по-княжески, даже в море купались. Мне впервые довелось купаться в море, и сначала было боязно, но когда я поборол страх, уже и вылезать не хотел. Господину Дюма тоже очень понравилось в Ялте, он даже собирался остаться до конца года и написать роман из русской истории, что-то из жизни первых Романовых. Тут пришло письмо от его отпрыска, тоже Александра Дюма, но сына, который вызывал его в Париж по спешному делу. С огромным сожалением мы простились с этой райской обителью, где нас кормили и поили совершенно задаром, сели в новую карету, временно предоставленную гостю князем Нарышкиным (графскую же карету калмык угнал обратно в Астрахань), то есть я сел на козлы и — прощай, Крым, дал бы господь снова побывать здесь! Ехали мы через Перекопский перешеек и тут уж насмотрелись на татарскую бедноту. Мы-то думали, что в Крыму одни цари да князья живут, а оказалось, что в горах в землянках живут наголо стриженные татары, которых никто и за людей не считает. Потом мы пересекли Украину, доехали до Киева и там отпустили карету, потому что дальше уже имелась железная дорога. В Киеве нас по поручению императора встречал генерал Румянцев, губернатор. Погостили мы и у него три дня, иначе бы он разобиделся, потом с целой горой багажа погрузились в поезд — и прямо в Москву. До тех пор я поезда в глаза не видывал, но сел без страха — болгарина ничем не испугаешь. В Москве мы пробыли всего день, и принимала нас старая графиня Кушелева-Безбородко. Как увидит она господина Дюма, сразу в смех, так веселил ее вид его кудрявых волос и толстого негритянского носа, а может, она уже была не в своем уме. На следующий день мы уже опять ехали по железной дороге, по той самой, прямой как стрела, на которой есть только одно отклонение, о котором рассказывают императорский анекдот, и приехали в Петербург. Там нас ждал сам граф Безбородко, ему еще не надоело встречать и провожать нас, на редкость доброй души человек, конечно же, не всегда и не со всеми, со слугами и крепостными не любил церемониться. Только тут мы сообразили, что для выезда из России мне нужен паспорт. Об этом не подумали ни господин Дюма, ни граф, когда играли в карты. В России, как позже и у нас, в свободной Болгарии, человек со связями мог сделать все. Граф Безбородко послал управляющего с ящиком шампанского в полицию и черкнул письмо какому-то важному начальнику в департамент иностранных дел, а господин Дюма письменно подтвердил свое согласие усыновить меня, и на следующий же день управляющий принес мне новехонький паспорт на имя Пьера Дюма, французского подданного. За два дня я стал французом, да не на словах, как в Ялте, а по документам, где об этом было написано черным по белому. Когда есть деньги и когда водишь знакомство с разными генералами, тогда для тебя нет невозможного.
Больше никаких препятствий к моему отъезду из России не было. Мы с господином Дюма сели на пароход, идущий в Штеттин, багаж его, которого стало уже тонн пять, погрузили в трюм и отправились в плаванье, провожаемые всем семейством Кушелевых-Безбородко, которым обошлись за этот год, наверное, в сотню тысяч рублей. Но что для графа такая сумма! Зато благодаря господину Дюма он стал настолько популярен, что, должно быть, вернул себе эти затраты месяца за три, да еще и в выигрыше остался. На Урале у него были меховые фабрики, и после нашего отъезда в магазинах появились шубы а ля Дюма, за которые русское богатое купечество чуть не дралось, — об этом мы узнали позже, уже в Париже. Так что граф Безбородко не остался в накладе, как говорим мы, болгары, хотя и офранцуженные. В Штеттине мы сели в поезд, идущий в Берлин, где пробыли два дня. В то время у столицы Бисмарка были дела поважнее, чем возня с французским писателем Дюма. Никто не обратил на нас никакого внимания, все были заняты своим пангерманским объединением, пруссаки уже тогда готовились к будущей войне с Францией, и никому никакого удовольствия не доставил приезд автора «Трех мушкетеров» — книги, восхвалявшей боевой дух французов. Мы снова сели в поезд со всем своим огромным багажом, который занял целое купе и часть соседнего, в котором для его охраны ехал и я. До Парижа добрались за двое суток. На Дижонском вокзале нас встречал младший Дюма, тоже Александр, только сын. Отец и сын, а какие они разные! Онкль Саша — огромный, веселый, общительный, расточительный и безрассудный как дитя, а сын — строгий, полноватый господин, с модной по тем временам острой бородкой, какую носил и новый император Наполеон III, бывший Луи Бонапарт. Этот человек не понравился мне с первого взгляда. Сначала он не обратил
Месье сына сопровождала его любовница. Она оказалась русской, княгиней Надеждой Нарышкиной, и была замужем за братом того самого князя Нарышкина, адъютанта императора, которого мы встречали в Ялте. Вот уж действительно, мир тесен! Узнав от онкля Саши, что он вывез меня из России, она прослезилась и начала перед всеми целовать меня: «Ах, мой милый соотечественник!» Видно, тосковала она по России-матушке, а с высшим обществом ей пришлось порвать из-за скандальной связи с этим индюком надутым. Из-за ее поцелуев неприязнь месье сына ко мне только возросла.
Наконец лакеи господина Дюма, которые также явились встречать своего хозяина, погрузили огромный багаж на наемные фиакры, и мы тронулись. Онкль Саша жил на рю Амстердам, номер 77. Сразу было видно, что хозяин долго отсутствовал и без него прислуга совсем распустилась. Стекла на картинах разбиты, ковер в салоне грязный (бог весть какие пиры закатывала здесь прислуга все три месяца, пока хозяина не было дома), цветы в горшках засохли, клетки опустели, потому что все попугаи передохли. Но онкль Саша ничуть не рассердился, будто и не замечал всего этого. С первого же дня в нем забурлили творческие силы, ведь он за три месяца не написал ни строчки — это он, которого называли фабрикой романов и пьес, — и теперь торопился наверстать упущенное. Наутро после ночи, проведенной с мадам Могадор, он мне велел купить (я стал чем-то вроде его личного секретаря) кипу узких длинных листов бумаги, с которой он заперся в своем кабинете, также страшно запущенном, и, забыв про мадам Могадор, принялся исписывать лист за листом своим ужасно неразборчивым и некрасивым фельдфебельским почерком. Мадам покрутилась, покрутилась, три раза продефилировала мимо меня в своем прозрачном пеньюаре, сквозь который современно ясно проглядывала ее огромная вздымающаяся грудь, но, не встретив никакого понимания (тогда я еще ни на что такое не решался), оделась и куда-то ушла со страшно обиженной и сердитой физиономией. Онкль Саша не выходил из кабинета целую неделю, я только носил ему кофе три раза на дню. В конце недели в кабинете было созвано совещание, явилось шестеро господ, господин Дюма, ничуть не стесняясь, принял их в старом халате и стал знакомить с разработанными за эту неделю планом новой пьесы в шести актах под условным названием «Граф Герман». Этим господам, с которыми мне суждено было иметь дело в течение всех двенадцати лет до самой смерти господина Дюма в 1870 году, было назначено сыграть весьма важную роль в моей жизни. Во время этой первой встречи я не сообразил, кто они такие, но потом понял, что это были так называемые «негры господина Дюма», рабочие знаменитой фабрики, о которой его литературные противники и личные враги написали сотни язвительных эпиграмм и фельетонов. Но было видно, что это ничуть его не смущает, и, несмотря на все нападки, фабрика работала в полную силу, а сейчас проводилось первое рабочее заседание, на котором я имел счастье присутствовать. А теперь я хочу подробно описать шестерых «негров». Иные из них были просто ловкими ремесленниками и трудились на фабрике до самой смерти господина Дюма, другие же имели талант и, порвав с фабрикой, заявили о нем со всем основанием и даже добились признания. Первым и самым старшим по возрасту был Огюст Маке, скромный господин, всегда одетый в черное, вечно с опущенными долу глазами, походивший на недалекого провинциального нотариуса. Он был типичным ловким ремесленником из тех, что кормились при фабрике. Его обязанности заключались в том, чтобы рыться в публичных и частных библиотеках, в архивах исторических музеев, государственных и личных архивах в поисках сюжетов для пьес и романов господина Дюма. Он был трудолюбив, как муравей, рукава его костюмов, плечи и волосы были вечно в пыли от старых книг, которые он перелистывал в библиотеках, и не раз, когда он являлся к господину Дюма, его шляпа бывала украшена узором паутины. Но сюжеты он таскал ведрами — десятки, сотни сюжетов, — и поскольку господину Дюма некогда было читать все подряд, он умело и сжато докладывал о них, так что господин Дюма, обладавший природным даром моментально угадывать, за каким кустом прячется заяц, тут же ориентировался и очень редко обращал внимание на сюжет, который мог бы его подвести. Так, сюжет «Трех мушкетеров» тоже был раздобыт господином Маке, онкль Саша сам признавался, что Маке раскопал его на каком-то чердаке в старом дневнике офицера. Но сюжет — это еще не книга, и если бы онкль Саша не облек в пышную плоть скелет, доставленный господином Маке, «Три мушкетера» не превратились бы в полнокровное детище, а остались никому не нужным недоноском. Вот и выходит, что все дело в силе таланта. Господин Маке это понимал и никогда не роптал на господина Дюма, находя совершенно справедливым, что слава за совместно написанные книги принадлежит ему одному. Господин Дюма недурно платил ему, разве что иногда, будучи человеком рассеянным, забывал это сделать, но господин Маке покорно молчал, хорошо зная, что без своего хозяина и работодателя он круглый ноль. Жил он в Нейи, маленьком городишке недалеко от Парижа, в небольшом замке, приобретенном на сбережения, и не один, а с любовницей (тут он не отставал от других), которую никому не показывал, наверно, она была такая же красавица, как и он сам. В мастерской он появлялся во время совещаний, садился, открывал потертую сумку и извлекал оттуда очередной сюжетец. Если оказывалось, что сюжет не годится, он не обижался и не сердился, а убирал листы в сумку и уезжал обратно к себе в Нейи. В этом и заключались его обязанности, писательством он не занимался, оно было уделом других господ. Скажу несколько слов и о них. Господин Эскиро, также представитель ремесленников, был смуглым здоровяком, тщеславным донельзя, любил похваляться, особенно подвигами и успехами среди женского сословия, так что можно было подумать, что ни одна жительница огромного Парижа в возрасте от 15 до 55 лет не обойдена его мужским вниманием. Этот бывший учитель фехтования выписывал для господина Дюма сцены боев, дуэлей и всего прочего в этом роде. А это было немало, если учесть, как часто дерутся и фехтуют положительные герои нашего хозяина. Я говорю «нашего хозяина», потому что как только господин Дюма убедился, что я до тонкостей овладел французским языком и обладаю талантом описания людей, в особенности их комических сторон, он и меня зачислил в свою мастерскую, причем не в ремесленный отдел, а в «творческий». Мне поручались образы героев из простонародья, слуг, лакеев, горничных у герцогинь и графинь. Раньше эту работу выполнял некий господин Шарль Гримо, шедеврами которого были слуги господина Д’Артаньяна и его друзей, всем известные Планше, Гримо, Мушкетон и Базен. Господин Шарль Гримо развивал свой талант и обещал в один прекрасный день вырасти в добротного самостоятельного писателя, но, к сожалению, пристрастился к выпивке, стал сосать абсент и тому подобную гадость, как пожарный насос, и помер в результате конфликта с другими пьяницами, а проще говоря, получил удар ножом под ребро в одной из самых низкопробных забегаловок, куда он не гнушался заглядывать в периоды запоя и которые позднее описал в своих «Тайнах Парижа» наш известный коллега Эжен Сю. Так что его работа легла на мои плечи, ибо мастерская испытывала в ней острую нужду. В отсутствие пьяницы Гримо господин Дюма создавал романы и пьесы, населенные лишь возвышенными и благородными героями, что начало порядком надоедать публике. Графини и князья — это прекрасно, но совсем другое дело, когда в романе появляется хитрый и ловкий представитель третьего сословия, которое с политической точки зрения приобретало все больший вес в общественной жизни Второй империи. Моим дебютом в мастерской стала пьеса «Каменотес» — произведение, которое, по мнению критиков, резко выделяется среди прочего драматургического наследия господина Дюма. И как ему не выделяться! В то время господин Дюма расстался со сварливой Селестой Могадор, которая была к тому же графиней, потому что ей удалось заманить в свои сети одного завалящего старого графа де Шабриана, что, однако, не помешало господину Дюма прогнать ее из дома, как прачку, когда чаша его терпения переполнилась. И он правильно сделал, потому что она и мне уже начала надоедать своими каждодневными претензиями. Но онкль Саша не мог и трех дней прожить без женщины, да и сами женщины не оставляли его в покое, ведь он хорошо зарабатывал и не жалел денег, горстями швыряя их на цветы, драгоценности, одеколоны, на покупку карет и выезды на курорты, женщинам это чрезвычайно нравилось. К тому же приятно щекотали женское самолюбие совместные выходы в свет, появление в служебной ложе театра под руку с ним, «кумиром толпы», каковым он и был в то время. Но вернемся к нашему рассказу. Именно тогда господин Дюма завел роман с русой и нежной мадемуазель Эмилией Кордье. Она была актрисой и играла пажей, хрупких мальчиков из будуаров принцесс и королев — роли, которые обычно давались женщинам. Вот такими-то пажами и напичканы пьесы господина Дюма, да так, что буквально повернуться негде. Эти роли стряпал для него один господин, не состоявший в штате мастерской, некий месье Фелисьен Мальфи, который трудился на дому и сдельно. Он и в жизни живо интересовался такими мальчиками. Это был неприятный тип, слащавый до противного, ко всем коллегам он обращался только на «вы», и было время, когда он начал липнуть ко мне, но я разок огрызнулся, и он отстал. Так вот, любовь между онклем Сашей и мадемуазель Кордье вспыхнула в самом начале 1860 года, накануне нашего отъезда в Италию, да с такой всепоглощающей силой, что господин Дюма перестал являться в мастерскую на совещания, на которых он обычно очерчивал образы, решал, кому из героев погибнуть, а кому остаться в живых до конца пьесы, давал указания господину Эскиро, каким именно родом оружия должен быть убит герой, и прочее. Надо сказать, что выбор оружия был немаловажной творческой задачей, необходимо было пользоваться самым современным оружием эпохи, обязательно новейшей маркой пистолетов, и особо важно было то, чтобы эта марка непременно была французской, лучше всего изделием фирмы Шнайдера — Крезо. Обычно эта фирма заключала особый договор с господином Дюма и платила ему солидные проценты за то, чтобы каждое убийство в его пьесах совершалось оружием ее производства. И упаси господь, если в пьесе появится оружие марки Круппа. Патриотически настроенная французская публика тут же освищет такую пьесу и закидает участников дуэли помидорами, абсолютно не принимая во внимание то, что автор пьесы — господин Дюма. И потому приходилось проявлять особую бдительность в решении этих вопросов, так что господин Эскиро являлся на совещания трезвый, как стеклышко, потому что однажды он здорово нахомутал и не был вышвырнут лишь из милости. Сам господин Дюма был небрежен без меры, но в других небрежности не терпел. Так вот, про пьесу «Каменотес». Эта пьеса создана без какого-либо участия господина Дюма. Состряпали ее я и Жерар де Нерваль, мой единственный друг среди трудившихся в мастерской, впоследствии знаменитый поэт. В то время он был молод, как и я, происходил из бедной семьи, отец его был каменотесом, как и герой пьесы, пусть вас не смущает аристократическая фамилия — де Нерваль, это был просто псевдоним, который Жерар взял себе еще в то время, когда мы вместе трудились в мастерской, потому что во времена Второй империи и думать было нечего о карьере писателя без частички «де» перед фамилией. «Нерваль» — это звучало здорово, хотя уже позднее я узнал, что так называется особый вид северных китов. Кит или нет, но имя было звонкое, под этим-то именем бедный Жерар и умер, не дожив до преклонных лет. Так вот, в то время, как господин Дюма сходил с ума по своей русой красавице и знай возил ее с курорта на курорт, потому что в Каннах уже начался весенний сезон, мы с Жераром сели и за две недели накропали пьесу. Его помощь была неоценимой, ведь он знал в подробностях быт французских каменщиков. Я же писал комедийные сцены. Самое замечательное то, что в пьесе нет ни одного графа и ни одной графини, все ее герои — обыкновенные люди вроде нас с вами. Она имела довольно громкий успех в театре «Порт Сен-Мартен» в отсутствие господина Дюма, который не смог оторваться от своей Эммы даже ради премьеры, а ей, как она выразилась, они уже надоели до смерти. Пожилой мужчина — игрушка в руках опытной авантюристки. После премьеры критика заговорила о повороте старика Дюма к реализму, прозвучал даже термин «натурализм», первые симптомы этого течения уже появились в прозе того времени. Но критики пусть себе говорят, что хотят. Главное было в том, что господин Дюма в глаза не видывал этой своей пьесы, и я даже сомневаюсь, чтобы он прочел ее впоследствии. Главную роль в ней играла изгнанная скандалистка Селеста Могадор, и господину Дюма было совершенно ни к чему появляться с новой любовницей в театре, где по инерции еще властвовала эта сварливая баба. Зато в театре появлялся я, и Селеста снова пошла на приступ, после чего заявила, что потеряла к старику всякий интерес, и стала в моем присутствии разглагольствовать, что на сей раз он написал абсолютную чушь, и это немало уязвляло меня. Конечно, я умолчал о том, кто настоящий автор «Каменотеса», тем более, что далеко не был уверен в справедливости ее приговора и объяснял его ненавистью к бывшему любовнику.