Четвертый крик

Ленчик Лев

Безусловно, это объединяло, вносило нравственную дисциплину и развивало национальную гордость, особенно необходимую для укрепления сравнительно молодого государства. Однако, наряду с пользой, это обстоятельство было чревато и совсем неизбежной, до времени скрытой, но, так или иначе, опасной тенденцией. Тенденцией к фанатизму, к неспособности на социальную гибкость и простой, житейский, человеческий артистизм.

Иосиф Флавий приводит потрясающего трагизма эпизод. Только что назначенный на пост прокуратора Иудеи Понтий Пилат приказал привезти ночью в Иерусалим изображения императора. «Когда наступило утро, иудеи пришли в страшное волнение… усматривая в нем нарушение закона; ожесточение городских жителей привлекло в Иерусалим многочисленные

толпы сельских обывателей. Все двинулись к… Пилату, чтобы просить его об удалении изображений из Иерусалима и об оставлении неприкосновенной веры их отцов. Получив от него отказ, они бросились на землю и оставались в этом положении пять дней и столько же ночей, не трогаясь с места. На шестой день Пилат сел на судейское кресло и приказал призвать к себе народ, чтобы объявить ему свое решение; предварительно он отдал приказание солдатам: по данному сигналу окружить иудеев с оружием в руках. Увидя себя внезапно окруженными тройной линией вооруженных солдат, иудеи остолбенели при виде этого неожиданного зрелища. Но когда Пилат объявил, что он прикажет изрубить их всех, если они не примут императорских изображений, и тут же дал знак солдатам обнажить мечи, тогда иудеи, как будто по уговору, упали все на землю, вытянули свои шеи и громко воскликнули: скорее они дадут убить себя, чем переступят закон» («Иудейская война», в дальнейшем — «ИВ», Кн. 2, гл. 9).

Что это? Героизм? Подвиг?

Да, героизм. Да, подвиг. И это признал сам Понтий Пилат, не испытывавший, понятно, особых симпатий к осточертевшим ему иудеям с их вечными причудами. Признал и отступил, «пораженный этим религиозным подвигом» и «отдал приказание немедленно удалить статуи из Иерусалима». Конечно, он вскорости взял свое с лихвой, и в другой аналогичной стычке с непокорными иудеями хорошенько их порубил и покромсал. И в этом вся суть.

Есть героизм, без которого не прожить ни одной нации, и есть безрассудство маньяка-самоубийцы, одержимого преданностью своей идее в такой степени, что он готов защищать ее в любых обстоятельствах и любой ценой. К несчастью нашему, в нашей древней истории таких сверхпатриотов оказалось намного больше, чем позволяли устои страны и нации.

Для доказательства обратимся к наиболее кризисным эпизодам нашей истории.

Лиха беда — начало

Между возвращением евреев из четырехсотлетнего пребывания в Египте и вышеописанным подвигом прошло, примерно, 1200 лет. Это были века становления нации и укрепления идей иудаизма. Собственно, с прихода на землю Ханаанскую — с этого, как оказалось, судьбоносного эпизода возвращения — и начинается история нашей оседлой государственной жизни.

Земля обетованная представляла собой узкую полоску, служившую коридором для крупных воюющих стран и окруженную множеством мелких враждебных друг другу народов, племен, городов-государств, которыми буквально кишел в ту пору Ближний Восток. Вместо рек молока и меда — пустыня.

Но и этот клочок земли, несмотря на обещание Всевышнего, никто на блюдечке подносить не собирался. Пядь за пядью ее приходилось отвоевывать в нелегких сражениях. Воинственность, бесстрашие и жестокость к врагам были главными источниками выживания для всех народов региона, в том числе, и для евреев. Так что представлять себе нашего предка в виде робкого, забитого, плутовато-трусливого человека, каким его сделала позднее «местечковая» диаспора, нет никаких оснований.

Иосиф Флавий следующим образом описывает одну из первых побед евреев над ханаанянами: «Их стали убивать не только на улицах, но и в домах, и не было пощады никому, и погибли все, не исключая женщин и детей. Весь город наполнился трупами, и никто из жителей не избежал смерти. Затем евреи зажгли город и окрестные селения… Все, что в городе уцелело от огня Иисус (первый государственный предводитель еврейства, назначенный на эту должность умирающим Моисеем —

Л. Л.) велел истребить и провозгласил проклятие против всех тех, кто когда бы то ни было вздумал бы вновь отстроить разрушенный город» («Иудейские древности», в дальнейшем — «ИД», кн. 5, гл. 1).

Крайняя жестокость, не правда ли? Но она ничем не отличала евреев от других народов этой эпохи. Отличие было лишь в одном: в провозглашении проклятия тем, кто попытается восстановить город. Это трудно постичь. Ведь город уже ваш, на вашей уже земле! Почему же не позаботиться о нем хотя бы после победы?

В какой-то мере здесь можно допустить некоторый перегиб в исполнении запрета на иностранное как ритуально нечистое, связанного со страхом перед идолопоклонством — этим вечным бичом чистоты иудаизма. С большей же уверенностью можно судить об этом, если взять более общий план.

Мы сталкиваемся здесь (правда, еще в зародыше) с тем чисто еврейским феноменом, когда идея Бога догматизируется настолько, что становится выше практических соображений. С самого начала завоевание и строительство страны проходило у возвратившихся из Египта евреев параллельно (если не сказать, на базе) со строительством и укреплением теоретических основ веры.

Помимо военной победы над местными жителями, надо было преодолеть их духовные (или бездуховные, на взгляд пришельцев) ценности и образ жизни, которые характеризовались «отвратительными религиозными обычаями… человеческими жертвоприношениями божеству по имени Молох, похотливым культом местного ханаанитского божка по имени Ваал, разгульными оргиями и культовой проституцией во имя женского божества Ашеры» (Макс Даймонт, «Евреи, Бог и история»). Соблазнительная доступность всех этих пряностей не могла не прийтись по вкусу и отдельным несознательным представителям наших далеких братьев, поскольку и они, бывало, ничем человеческим не гнушались.

И волшебной палочкой-выручалочкой в деле укрепления морали мог быть только Моисеев Закон, детально определявший, что такое хорошо и что такое плохо. Это во-первых.

Во-вторых, ни что иное, как этот же закон должен был сыграть главную роль и в деле национального воссоединения с теми евреями, которые в Египет не уходили и потому отличались от тех, кто оттуда возвратился, не меньше, а гораздо больше, чем, скажем, нынешние советские евреи от коренных израильтян. Ведь четыре века между ними пролегло!

В-третьих, на эту же объединяющую силу Закона возлагалась и надежда в деле преодоления племенных разногласий между основными 12 коленами сынов Авраама, которые расселялись и управлялись самостоятельно. Во главе каждого колена стояли независимые друг от друга старейшины.

Понятно, что все эти задачи в один присест не решаются, а растягиваются обычно на века. В этом смысле, еврейская начальная история мало чем отличалась от национального становления других народов. У всех оно начиналось с преодоления центробежных сил племен или княжеств центростремительной силой объединения и единства. Что отличало евреев, так это более сильная, чем у других народов, идеологическая опора — законы иудаизма. Верховный авторитет Торы был абсолютным в той же мере, если не в большей, чем в нашем недавнем прошлом святейшие догматы марксизма-ленинизма.

Некоторые исследователи рассматривают эпоху Судей как пример первой в истории человечества (на 400 лет раньше, чем у греков! — Даймонт) демократии, а еврейские царства — в качестве первых в истории человечества конституционных монархий. И то, и другое обосновывается тем, что ни судья, ни впоследствии царь, ни первосвященник — никакое лицо не могло быть и не было выше Закона Торы, и таким образом здесь осуществлялся принцип равенства перед Законом.

Если это так и если учесть, что Закон Торы, как ни крути, а все же сугубо религиозный, то прежде, чем говорить о демократичности и конституционности еврейской национальной жизни, уместнее сказать о ее теократических основах — об абсолютной власти Бога.