Четвертый Рим

Галечьян В.

— Климент Александрович, — сказал экстрасенс и чуть даже руку вперед не послал здороваться, но вовремя удержался.

— Да нет, ваше имя-отчество мне без всякой надобности. Более того, как я себе представляю, вы из семьи бедной, но интеллигентной. Талантливый недоучка, да? В полицию пришли, чтобы добро приносить, да и кушать хочется. Впрочем, не о том я, не о том, — досадливо поправил себя директор. — Кто вы с общественной точки зрения? Член царствующей фамилии? Народный избранник, имеющий за плечами миллионы избирателей? Или верховный судья? На каком основании вы свои законы устанавливаете? Или вы философ, сформулировавший свою мировую этическую систему. Такую систему, чтобы ни одного в ней не было логического

противоречия. И по этой системе имеющий моральное право всех судить. Я вам неспроста свои вопросы задаю. Потому что прежде чем браться за суд, как вы думаете праведный, неплохо было бы установить границы этой праведности. Только кому их устанавливать? Вам? А с какой стати? Когда в физике каждое действие находит тут же противодействие, так это мировой закон. За этим законом стоит вся история эволюции мира из первоточки. Все запасы вселенской массы и энергии, все правила игры между микро- и макротелами. И когда человек переступает закон, с такой же неизбежностью, как в физике или в логике, рождается ему целый набор противовесов: от общественного осуждения до электрического стула. Имя этой системы противовесов — уголовный кодекс. Но я ни в одном кодексе даже самой отсталой или, наоборот, ультрасовременной страны не слыхал, чтобы за убийство, причем официально не расследованное, до конца недоказанное, следовала как наказание "амнезия" — лишение памяти. Согласитесь, если веками отрабатывались институты наказания, то любая отсебятина для истинного судьи невозможна. Так же, как невозможен самозваный судья.

Рассчитали ли вы свои силы, молодой человек, когда взялись за дело, требующее либо наследственных привилегий и власти, либо подтвержденного народом мандата на суд?

Экстрасенс чуть посерел, но апломба своего не потерял.

— Так ведь не то вы в основание кладете, уважаемый. Чушь — все то, что вы говорите, без знания и веры. Да, впрочем, откуда вам понять все это. А насчет ваших охранников... Что же, — спросил он с возмущением, — мне их обратно в прежнее разбойничье состояние приводить?

— Да нет, — улыбнулся Стефан Иванович. — Раз уж вы свидетелей преступления от смерти уберегли, да и подсудимым вашим не дали лишний грех на душу взять, сдается мне, что лучше им остаться у кришнаитов отмаливать грехи свои. Я у вас, может быть, и в долгу. Так что не стесняйтесь, заходите. Глядишь, и подлечите старика. А то сердце с вашими богами и злодеями вовсе никуда стало.

Экстрасенс-полицейский вышел. Тотчас сразу несколько человек попытались войти на прием, но директор всех одним мановением руки выгнал.

— Все про тебя знаю, — строго сказал он Луцию, усаживаясь поудобнее в старинное, принесенное из разбитого кабинета кресло. — В делах весьма паскудных замешан, чуть не убит своими же сотоварищами, шляешься без разрешения аж на другую сторону города, в учении, впрочем, усерден. И еще одно на тебя есть: малышек развращаешь, что уже никуда не приклеишь и ни на какие римские каникулы не спишешь, — тут, вспомнив о собственных, немалых уже годах, директор вздохнул не без чувства зависти, но продолжил с должной строгостью в голосе: — Сейчас ты на меня посмотрел, будто хочешь спросить: мол, каких малышек? Да ни сном ни духом не ведаю. Ан малышки есть. И неспроста эти малышки тобой интересуются и торчат с утра у ворот, из которых два часа назад только похоронная процессия вышла. Что же ты, никого не совращал, любовью не завлекал, не знакомился? Не иначе, только что ушедший магнетизер тут сработал. Да ты не вертись, все может еще поправится, если умен будешь. Главная для тебя надежда, что не имеешь ты, сынок, ни отца, ни матери в наличии. Поэтому с тобой легче мне изъясняться, чем с большинством маменькиных сынков, кои в наш лицей по великому блату проникли и ведут в нем себя, как в своей недвижимости, приобретенной за купеческие родительские рубли.

Только идею нашу стержневую не только за рубли, но и за самые конвертируемые в мире марки или фунты не возьмешь. Не все в этом мире продажно, дорогой мой, и ты просто мне в этом поверь.

"Экой лисой стелется, — подумал несколько удивленный Луций, — надо быть настороже. Ведь неспроста он всю эту бодягу на меня выплескивает. Как бы мне со своей просьбой вставиться?"

— Стефан Иванович, — попросил он, дождавшись паузы. — Можно мне одну просьбу вам высказать? Жизнь моя от нее зависит.

— Жизнь твоя зависит не от нее, а от меня, — отмахнулся Стефан Иванович, — просьбу твою разберем в свое время. Ответь мне, в каком ты мнении о нашем старом демократе? Как он тебе?

— Самый мой любимый преподаватель, — без колебаний отвечал Луций, потому что знал о старинной дружбе между двумя педагогами, а кроме того Пузанский был ему вполне приятен.

— Это замечательно. А еще замечательнее то, что я для тебя приготовил большой сюрприз. Ты дальше Москвы бывал?

— Нет, — с грустью отозвался студент, — но у меня и просьба относительно поездки моей...

— Погоди. Погоди. Суть дела в том, что Пузанский командируется мной в Санкт-Петербург по лицейским делам. Что такое Октябрьская железная дорога ты, наверно, знаешь. Хотя бы понаслышке. Ехать неделю, а в дороге от вещей не отойдешь, чаю не получишь и так дальше. Короче, нужен ему надежный спутник, верный как пес, чтобы с него все бытовые заботы снять, да и в городе престольном работа есть. Даже боюсь, одному тебе не охватить ее. Большая работа.

— Брат у меня есть, — взахлеб зачастил Луций. — Мальчишка двенадцатилетний, но шустрый, спортсмен. Как курьер может запросто использоваться, да и в школе у них каникулы скоро. А без него мне никак. Не на кого оставить.

— Каникулы, говоришь, — директор посмотрел на Луция и вдруг засмеялся. — Счастливый у тебя сегодня день, малыш. Да и ночь была не плоше. Ты хоть понял от какой беды тебя сыскарь уберег? За твоей головой кореша приходили.

— Ваши кореша, Стефан Иванович? — спросил Луций, и мурашки побежали у него от шеи вниз. — Кто корешам-то шепнул куда идти?

— Дурачок ты, дурачок, — улыбнулся ему директор. — Кто бы чего не решал, судьба-то перерешила. Радуйся!

И в самом деле радоваться бы бедному студенту, что желание его малосбыточное само собой вдруг исполняется, что вместо полного опасностей и смертельных неожиданностей нелегального и безбилетного путешествия он, как белый человек, поедет в купе с профессором лицея, что не надо ему опасаться за жизнь и брата, ан нет радости хоть убейся. Наоборот, тоска на сердце, да любопытство вовсе не по теме: о каких таких малышках старик талдычит?

Не в заводе было у студентов с малышками знакомиться, вся их любовь происходила в лицее между воспитанниками. Малышки требовали денег и квартиры для свиданий. И что мог предложить Луций кроме своей единственной рубашки да скамейки у лицейского сада. А тут услышал он в голосе директора не то что подначку, а, наоборот, уверенность, что говорит он о человеке вполне живом и вплотную ему, Луцию, знакомом. Вспомнил было студент двойку-тройку случайных подруг, которые сами ловили его у ворот и увлекали в глубь парка своей грошовой любовью, да тошно только ему сделалось. Какие тут малолетки!

Спрашивать он, однако, заопасался, потому что вдруг придумалась ему история, будто какая-то исключительной влиятельности сударыня на нем свое внимание остановила и директору об этом где-нибудь на рауте рассказала.

"Ходит же старая сволочь на приемы к друзьям, — подумалось Луцию. — Наверно, там и пролилась слезами чья-нибудь маменькина дочка. Только где она могла его видеть? И в чем он был одет?"

Однако он прекрасно знал, что все ему примыслившееся — бред, а на поверку выйдет совсем другое.