Четвертый Рим

Галечьян В.

— И как далеко? — спросил директор словно и не шутя.

Но тут посетитель его разочаровал. Встав со скрипучего кресла, он отвесил безо всяких комментариев поклон и вышел.

— Морда какая-то знакомая, — пробормотал директор, — да пес с ним. Пусть поскребет по чердакам и подвалам. Возражений не имею... — Директор набрал в грудь побольше воздуха, и дивный его рык преодолел пределы кабинета. — Володечка!

Влетело, судорожно подтягивая шаровары, длинноволосое существо и скромно потупилось у письменного стола. Жаром запылали кисейные щечки.

— Надо, Володечка, речь отпечатать, —

просительно склонив голову набок проворковал директор. — Подготовь, мой милый, эйтишку с принтером, поработаем. Американцы завтра ко мне приезжают, дорогой Вольдемар. Опыт нашей школы постигать. Миллион с собой везут. В кейсе. У них там образование держится только на наркотиках. Как с утра марихуаны не завезли, ни один сукин сын не пойдет в школу. Очень им хочется втемяшить своим ученикам любовь к классическому знанию и этике, которыми так богат наш лицейский мир. Ну за миллион они у меня такого опыта наберутся, на тысячу колледжей хватит. Печатай, мой ненаглядный, — закончил свою просьбу директор и начал диктовать.

— Наша система воспитания основана на трех китах: любовь, любовь и еще раз любовь. Если бы педагогический коллектив руководствовался только долгом, он воспитывал бы только законопослушных граждан, а не полнокровных людей, которые в покое и счастье должны создавать семьи и творчески трудиться, реализуя себя. Если бы во главу мы поставили знание, то что бы сталось с нашей главной целью — делать наших учеников счастливыми людьми, и если бы, наконец, в отношениях с воспитанниками мы стремились только формировать их мозг и тело, что стало бы с их бессмертными душами, с их эмоциональным и чувственным восприятием мира, которое должно основываться на этических законах. Поэтому наш долг — любовь, проповедь знания мы несем через любовь, а наше этическое мироучение — любовь к богу и ко всему сущему. Как мы этого добиваемся? Строгим подбором преподавательского коллектива. У нас не педагоги судят детей, а дети педагогов. Но для этого и те и другие должны иметь бездну взаимного уважения и тепла, пребывать в любви.

— Здорово ты их, Стефан Иванович, — захихикал Володечка, отрываясь от клавишей и глядя с обожанием на грузного шефа. Вдруг он с неожиданной прытью подскочил к зазевавшемуся директору, сорвал у него с головы венок и бросился опрометью за шкаф.

— Отдай венок, падло! — прогремел директор, мерной поступью направляясь к шкафу и стягивая с себя ремень. — Отдай, кому говорят. Деньги бюджетные, сука позорная! — Рука с ремнем поднялась и сильно шваркнула вдоль стены, куда директору было никак не подлезть.

— Любит, не любит... Стефан Иванович услышал прерывистое бормотание, и словно стая белых перышек закружилась вокруг его ног.

— Цветы обрывает, паскуда, — охнул директор. Но тут из-за шкафа раздалось придушенное: "Любит!".

Володечка вынырнул прямо головой в директорский живот, ликующе помахивая общипанной метелкой — бывшим венком. Штаны почему-то со Стефана Ивановича спали сами. Зверски рыча, он стянул со своего партнера шаровары, обнажив белую круглую попку и, заурчав, слился с ним в любовном экстазе.

— Любит... — стонал Володечка, не выпуская из потных рук обрывки стеблей.

Преподнеся подрастающему поколению урок практической любви и совсем запыхавшись, директор все же усадил шалуна за клавиши и не надевая штанов пошел гулять по кабинету, шелестя батистовыми кальсонами. Нос у него раскраснелся, а одышка мешала плавности речи, но он невозмутимо продолжил:

— И еще. Одно из главных чувств, которого начисто лишены ученики как в США, так и у нас — это чувство исторической преемственности. Я говорю не о родовых знаках племени, которые сплачивают волчат в стаю по цвету глаз или произношению буквы "р", а о гражданах вселенной, точнее о вселенской гражданственности, которая дается только классическим образованием и вовлечением в поток мировой истории. Не затвержение пустых дат, а слияние с эллинской и римской культурой — вот путь наших учеников, которых мы готовим к возрождению моря российского в его старых берегах.

— А чем знаменита элинско-римская любовь? — полюбопытствовал Володечка.

— Высший Эрот в Риме, как и в Элладе — любовь между мужчинами, понял, обормот?

Володечка озадаченно кивнул, он никогда не подозревал, что даже в сексе Стефан Иванович следует столь высоким образцам.

— Вот что, дружок, — попросил директор, когда отзвучала последняя фраза, — сгоняй-ка ты в аудиторскую для старших классов и попроси педеля подняться ко мне с Луцием. Или сам его позови.

— Попка болит, — пожаловался секретарь. — Не пойду вниз, ко мне ученики пристают.

— А ты их кинжальчиком, — посоветовал директор, — где твой кинжальчик?

Секретарь нашарил под шкафом громадный нож в черных ножнах, перекинул перевязь через шею и исчез за дверью.

— Не вспори кого-нибудь в самом деле, болван! — успел ему рявкнуть вслед директор. Натянув кое-как штаны, Стефан Иванович присел к письменному столу и стал проверять изложения по знаменитой обвинительной речи Цицерона на процессе Каталины.

Раздался деликатный стук и на пороге появился выцветший педель Менелай и ученик предпоследнего класса Луций. Из-за их спин выглядывала довольная мордочка секретаря.

— Оставь нас! — рявкнул директор изумленному педелю и, когда дверь за ним захлопнулась, показал воспитаннику на стул:

— Садись, двоешник! В кабинете воцарилась тишина. Директор читал изложения, а Луций косил взглядом на многочисленные портреты римских императоров и полководцев, всех как на подбор прямоносых, в белых венках и тогах.

"Где бы такое полотно раздобыть? — размышлял Луций, не спуская глаз с белоснежных одеяний императора Августа. — У нас в спальне ни одной целой простыни не найдешь. Я понимаю одна дырка для головы, но когда их десять мелких, как горох..."

Тут директор отложил в сторону стопку изложений и довольно грозным взглядом воззрился на ученика.

— Покоя от тебя нет, — проворчал он, бросая через стол легкую фотографическую карточку. — Физиономистику вам Куц читает, ну-ка не посрами учителя. Что ты скажешь об этом субъекте?

Луций подхватил карточку двумя руками. Лицо товарища юных лет смотрело на него сквозь фотографический блеск и глянец.

— Так это, — сорвалось с его припухлых губ, но тотчас в мозгу клацнул челюстями сторожевик, и Луций невозмутимо продолжил: — Так это... не наш. В лицее таких нет, господин директор.