Четвертый Рим
Шрифт:
— Ты, кстати, умеешь таблетку на кадыке держать? — спросил его заботливый Нарцисс, который, как оказалось, и сам не ангел: то ли он мать придушил в пьяном экстазе от самолицезрения, то ли старушка сама честно умерла от старости, а он утром, обнаружив ее недвижимой, сдался полиции.
— Я на суде требовал для себя высшей меры, — гордо рассказывал поэт, — но суд меня оправдал и отправил сюда для перевоспитания медперсонала на примере моих стихов. Так вот, — продолжал он без перерыва, — умение держать таблетку на кадыке — это одно из основных умений в нашей сумасшедшей жизни, без которого ты окочуришься за две недели. Так как со слов ты все равно ничего не поймешь, я для начала покажу тебе одного пижона, а ты уразумей.
И, не ленясь, поэт отвел Никодима обратно в палату, где показал на крайнюю койку. На койке этой поверх одеяла
— Стреножили на все четыре копыта, — представил барахтающего в судорогах человека поэт-всезнайка. — Если бы не крепкая рубашка, он бы мог переломать себе кости ног и рук, так его выкручивает после уколов. Наказан за пререкание с лечащим врачом, будет так лежать три дня. Правда, до уколов мы с тобой не дойдем, но каждые три часа все должны принимать хуеву тучу таблеток, среди которых львиную долю занимают сверхвредные для мозга аменозин и галлопередол. После трех месяцев приема уже ничего не восстановит твою память. А после шести ты можешь занимать свою койку пожизненно с полным правом самого крутого дебила в клинике.
— Неужели и отказаться нельзя? — спросил Никодим с естественным ужасом.
— Вот этот отказался, — кивнул головой поэт в сторону стонущего и извивающегося в судорогах человека, — результат перед тобой. Пошли-ка, брат, тренироваться.
В результате они снова вернулись в туалет, который был вроде мужского клуба для психов. Там к ним подошел некто Жора, который был как бы инструктором для новичков. Из кармана своего халата он достал засохшую корку, отщипнул от нее кусочек и протянул Никодиму.
— Представь, что ты глотаешь таблетку, — сказал он Никодиму, — но не до конца, а так чтобы сестра воображала, что ты ее проглотил. Глотай!
Никодим сделал усилие, и ему удалось, как принято в психушке выражаться, "поставить крошку на кадык". Правда, потом он закашлялся и выплюнул мнимую таблетку, но главное, суть, ухватил. Целых два часа после того тренировался он на шариках, скатанных из хлеба, пока не научился удерживать мнимые таблетки глубоко в горле, а потом выплевывать в кулак.
Целое утро он промучился мнимым страхом затеряться на больничной койке, покинуть которую можно было только со справкой, заверенной лечащим врачом, и горько проклиная себя за то, что выбрал столь стремное жилище, а днем произошло нечто, с чем клиника в своей истории не сталкивалась. Разрушение, в котором пребывала вся страна, докатилось и до этого до сих пор относительно нетронутого островка благополучия и стало подмывать его.
Сначала куда-то исчезли краснорожие санитары, в любое время подпирающие стены и двери клиники. Пропали они как-то в одночасье, и уже позднее Никодим узнал, что всех их мобилизовали, невзирая на состояние здоровья, во внутренние войска и отправили охранять границу с Атаманским государством. Вооруженные отряды атамана войска Донского и Кубанского Григория переходили границу через реку Волгу и грабили приграничные села, а некоторые совершали даже отдаленные рейсы в глубь страны, вплоть до Валдайской возвышенности. Как собиралось правительство при помощи лодырей-санитаров защищаться от вторжения казаков трудно сказать, разве только при помощи знакомых им таблеток. Мобилизованные, видимо, должны были засовывать медикаменты в рот вооруженным грабителям и тем самым вызывать у них временную амнезию. Вывод этот напрашивался сам собой потому, что вскоре после пропажи медбратов куда-то подевались и таблетки. Так что естественно было подумать, что санитары забрали их с собой в качестве единственного хорошо знакомого им оружия. Дольше всего, как ни странно, из привычной жизни клиники сохранялись сестры-хозяйки и запасы питания в столовой. Между этими двумя вовсе разнородными феноменами даже образовалась неоспоримая связь, потому что только стоило истаять припасам на кухне, как стал таять младший и средний персонал. В отличие от медсестер врачи держались до конца, похоже, в другие места их уже не брали, и постепенно заменяли исчезающий обслуживающий персонал. Дошло до того, что на воротах стояли и разносили подносы с продуктами на кухне кандидаты психологических и медицинских наук, а так как с каждым днем все-таки часть научного коллектива безвозвратно таяла, то наступил тот знаменательный
К этому времени Никодим уже занял вполне авторитетное положение среди дураков, нашел ходы к сердцу еще всесильной сестры-хозяйки. Вместе с прежними соседями он спал в единственной четырехместной палате. Четвертым был какой-то безликий псих из разграбленной таджикскими наемниками деревни, с которым никто не разговаривал и который попал в привилегированную палату как экстраинтересный случай маразма. Юноша имел доступ ко всем библиотечным фондам (а библиотека была одна из лучших, которую только можно представить) и шлялся по всем этажам клиники за исключением секретного отделения, у которого так и стояли истуканы в форме и белоснежном халате поверх нее.
В этот день Никодим впервые проснулся не от криков медсестры, требующей встать и застлать кровати, а просто потому, что выспался. Он открыл глаза, несколько секунд еще понежился, глядя в потолок, а потом перевел взгляд на расположенный между койками стол, где как обычно уже стыли стаканы с вкусным кефиром и горкой лежали в соломенной хлебнице давно уже исчезнувшие на воле кренделя и сушки. Поднявшись и опустив ноги на покрытый потертым ковриком пол, он обвел взглядом окружающие стол койки и с удивлением увидел, что все они пусты. Часов в клинике у больных, естественно, не было, но по яркости света, бившего в окно, можно было предположить, что время завтрака давно прошло и наступило уже время обеда. Не было и металлического пузатого чайника с кипятком, и кастрюльки с кашей, и вообще все как-то было неправильно.
Никодим надел халат, влез в войлочные расхлебанные тапочки и отправился искать истины в коридор. Туда вели двери сразу из всех палат, обычно открытых и полных гомона, но сейчас он наткнулся на полную тишину.
Осторожно просунул он голову, приоткрыв дверь внутрь палаты, и не обнаружил в ней пациентов. Во второй была та же пустота, и только оглянувшись, он заметил какое-то движение возле двери своей палаты. Быстрыми шагами Никодим вернулся назад и обнаружил унылого психа, который с поразившей юношу наглостью набивал карманы больничного халата сахаром и сушками. Крысятничество вовсе не поощрялось в психушке, и даже самые буйные психи знали, что их ждет в случае поимки. Тем более удивительным было то равнодушие, которым встретил деревенский псих появление Никодима. Он вяло повернул голову в его сторону и продолжал набивать карманы до тех пор, пока его бока не стали похожи на бедра жирной куртизанки.
Обозленный и недоумевающий, Никодим подошел к соседу вплотную, посмотрел на стол, на котором, кроме пары обглоданных бубликов, ничего не осталось, и спросил:
— Ты что, зараза, последнее соображение потерял, чьи ты порции крадешь, горилла деревенская!
— Так все ушли, — невозмутимо отозвалась "горилла". — Ты что, не знаешь, что сегодня сняли караул у ворот и никто более никого не пасет?
— Свобода, брат, свобода нас встретит нагишом у входа! — загадочно продекламировал псих явно не им сочиненные стихи и, схватив со стола последний надкусанный бублик, невозмутимо вышел в коридор.
Забыв о голоде, Никодим гигантскими прыжками побежал вниз в раздевалку. Конечно, своей приличной одежды он не нашел, но, врезав пару раз доктору психологии Морозу, уже две недели исполнявшему роль каптерщика, все-таки получил пару туфель, светло-серые поношенные брюки и скрученный как сосулька пиджак, который при рождении был коричневым.
Никодим за время вынужденной изоляции растерял свои многочисленные связи и знакомства, поэтому в тот день ему пришлось хорошенько побегать по городу, чтобы вновь заявить о себе. С другой стороны, во время многообразных своих контактов он убедился, что никто уже за ним не надзирает. Наладив самые необходимые связи, он вернулся в психрезиденцию одетый в свой излюбленный наряд: черный свитер и потертые джинсы, неся в пакетике взятые в каптерке напрокат шмотки. Думал он при этом, что застанет больницу опустевшей и темной, однако, напротив, во всех палатах горел свет, слышались оживленные голоса и смех, и более того, за некоторыми запертыми дверьми раздавался даже звон стаканов. Поднявшись к себе в палату, увидел он, что оба его интеллигентных друга тоже материализовались за столом и пусто было место только деревенского "чайника", который за такой короткий срок еще не мог и до дома добраться.