Четвертый Рим

Галечьян В.

С этими словами, не обращая внимания на присутствующих Орфея и Нарцисса, историки накинулись на Иезуита и стремительно сорвали с него сутану, так что он остался в одних полосатых трусах. Сутану они накинули на все три головы и стали стаскивать с молодого монаха трусы.

— Сколь слабы наши поучения по сравнению с той благодатью, которой можно удостоиться лишь в темноте, возлежа под покрывалом, — забормотал Губин, пытаясь повалить монаха на землю и одновременно расстегнуть свои штаны.

Однако пришедший

в себя от изумления Иезуит легко вырвался и вновь натянул на себя сутану.

— Испытание не прошел, — грустно заметил Губин, — нельзя объяснять тайные вещи в достаточной мере.

— Тирсом его, — злобно зарычал отброшенный могучей рукой монаха в самую грязь Тойбин, — бей его жезлом священным!

Губин достал припрятанную тут же толстенную суковатую палку и, схватив ее двумя руками, замахнулся на Иезуита.

— Этот тирс символизирует спинной мозг, был бы ты поменьше, и жезл был бы потоньше, — злорадно прошипел Тойбин.

Возмущенный монах прокричал несколько фраз, вероятно по латыни, и, схватив историков за шиворот, с силой столкнул их лбами.

Бедные ученые без чувств упали на землю, причем Губин в падении задел Нарцисса, который тоже не удержался на ногах. Когда они очнулись, то, потирая ушибленные лбы и смотря вслед сбежавшему от них к самой ограде Иезуиту, заголосили:

— Дьявол!

— Прикинулся монахом, а сам — истинно Сатана! — Однако, видя что монах только трясется от злости, но близко к ним не подходит, они воспряли духом и стали обсуждать происшедшее с исторической точки зрения.

— Если есть всеохватывающее благо, то откуда взяться на Земле злу? — спросил Тойбин и сам же ответил: — Беда в том, что вся история с мирозданием необычайно запутана. Вовсе не обязательно, что наш бог самый главный в Космосе. Вполне вероятно, что некто сотворил его самого, подобно тому, как он создал нас по своему образу.

— Игра в испорченный телефон, — ухмыльнулся Губин, — но мы признаем только научный подход и должны говорить только о том, кого знаем...

—...и кого видели...

— О боге...

—...о дьяволе.

— А красота от бога или от дьявола? — задумался Нарцисс, прихорашиваясь. — Мне кажется, что идеальная красота, как моя, например, — скромно добавил он, — явно от Бога, а красота совращения, красота порока — то от дьявола.

Оба историка при последних словах посмотрели на Иезуита, но тот, не обращая на них внимания, собирал подснежники у ограды.

— Наш сатана — это ведь падший ангел.

— То-то он рвет цветочки, — заключил из опыта личного наблюдения Тойбин.

— Бог предвидел его падение и спровоцировал его. Ибо в ответ на дьявольские проделки появляется возможность нового творения.

Заинтересовавшись умным разговором, монах уже давно собирал цветы возле историков. Ученые мужи, многозначительно обменявшись

взглядами, на всякий случай подтянулись друг к другу, но сделали вид, что не замечают Иезуита.

— Такое уж у Бога удивительное совершенство, что никак оно не дается человеку, — вздохнул коварно Губин.

— Да здравствует утрата смысла. Слава сумасшедшим. Они одни истинны и невинны. Ура! — продекларировал Орфей, но никто его не поддержал, даже Нарцисс, потому что никто не признавал себя безумным.

— Может быть, это никакое и не совершенство, — многозначительно подмигнув коллеге и потирая лоб, на котором уже проклюнулась здоровая шишка, проговорил Тойбин и стрельнул глазами в Иезуита, с невозмутимым видом плетущего очередной венок.

— Нет, совершенство, но падшеангельское.

— Когда иньперешло в ян, сатана уже не в силах удержать его от нового акта творения переходом от янк иньна более высоком уровне.

— Наконец-то я понял, что постоянно происходит с нашим душевным равновесием, — обрадовался Орфей, с трудом отрываясь от мыслей об Аните, — его вечно нарушает дьявол. Оттого мы такие нервные. Мы убедились с тобой, что дьявол обречен на проигрыш потому, что он не на тех напал. Как ему с нами справиться?

— А если ему в другой раз повезет? — усомнился Нарцисс, с неменьшим трудом отрываясь от созерцания водной глади.

— Ну что ж, тогда расплатится человек, но Дьявол, — и тут Тойбин повысил голос, — должен помнить, что тем самым он дает Богу возможность совершить новый акт творения.

— Долой историю. Да здравствует новый человек! — вновь вскричал Орфей. При этом он спрыгнул с постамента и, стуча в ладоши, подошел к своему другу, любовно гладившему собственный голый живот.

— Ура! — поддержал его Нарцисс и прильнул к другу животом и грудью.

— По-моему, ты стал еще краше, — польстил ему Орфей, надеясь на ответный жест.

— Думаю, — заключил Тойбин торжественно, — вы поняли, что в человеческой истории любому возмущению оказывается противодействие, и это есть великий принцип Вызова и Ответа.

— Первую стадию Вызова и Ответа, перехода от иньк ян, или, что то же, от покоя к движению, я ощутил на себе, — сказал Губин, потирая шишку на лбу и бросая злобный взгляд на монаха. — Что же будет дальше?

— Накануне искупительной жертвы человек переживает грядущее, не предпринимая действия, но готовясь к смерти истинной или аллегорической. Собственным недеянием он меняет ритм вселенной, поворачивая от янк инь...