Четвертый Рим

Галечьян В.

Так же и Нарцисс готов был хоть на край света вести неожиданно возникшую даму своего сердца, и даже мелькнула у него идея, что, может быть, вдвоем они смотрелись бы еще чудесней. Однако эту крамольную мысль он отогнал, тем более что девушка со словами благодарности отказалась подвергнуть их опасности пешей прогулки по стольному городу и сказала, что с минуты на минуту ждет своего отца, которому она исхитрилась уже утром передать весточку. Подробнее о папаше она распространяться не стала, а только скромно пояснила, что он как лицо служебное передвигается на полицейской машине с охраной.

С этими словами девушка тепло распрощалась со своими случайными собеседниками и пошла к выходу через дверь главного корпуса, куда по ее разумению должна была подъехать машина. Окрыленные Нарцисс и Орфей все-таки навязали себя ей в спутники, обещая, что по приезде папы немедленно исчезнут, хотя про себя недоумевали явному нежеланию девушки представить таких очаровательных ухажеров отцу. Из щелочки между занавеской и оконной рамой смотрели они, как Анита в сопровождении двух каких-то важных военных чинов со сверкающими серебром эполетами на плечах садилась в открытый кабриолет, и лошади, осторожно цокая копытами, повезли его сначала тихо, а потом под свист ямщика и удары кнута быстрее и быстрее по узкой московской улочке. Долго еще был виден им белый Анитин халат и цветной закрученный вокруг талии пояс, пока не заслонила хрупкий силуэт полицейская машина сопровождения.

Обратно друзья не пошли, а остались сидеть на подоконнике, болтая ногами и собираясь с обрывками мыслей, рассеянных красотой девушки словно ударом молнии. Долго они толковали между собой, пока не утешились мечтами о том, что красота одного и дивные песни другого сделают каждого из них знаменитыми в этом громадном городе, и тогда Анита непременно вернется к ним, чтобы погреться в лучах их будущего величия...

—...Которое она сама и предрекла, — закончил Орфей, словно желая еще раз убедить Нарцисса в правоте своих слов и отщипывая от сильного волнения один кусочек зеленого листа за другим.

— Я снимусь в фильме в ее честь, — сказал Нарцисс и от радости спрыгнул с подоконника, пытаясь разглядеть себя в глазах Орфея. — А ты запишешь пластинку со своими песнями и отошлешь ей в подарок, — утешил он своего друга.

— Не могу больше гнить в этих постылых тюремных стенах. К солнцу. На волю! — вскричал Орфей и бросился в сад, на ходу срывая с себя одежду.

Нарцисс, поклявшийся превзойти самого себя в погоне за красотой и славой, последовал за другом.

После мимолетной встречи с предсказавшей им судьбу пифией по имени Анита Орфей и Нарцисс кардинально изменили обычное времяпрепровождение, которое заключалось в распитии дармовой браги и стрелянии окурков, и для усовершенствования своих талантов перешли к естественной жизни на природе, невольно превратившись в верных слушателей историков. Несмотря на свою неприязнь к словоблудствующим демагогам, они не пропустили ни одного диспута, ибо историки вещали обычно в месте постоянного расположения друзей, у заросшего травой и тиной действующего из последних сил фонтана.

В любую погоду Орфей, превратившийся в последователя давно умершего аскета Порфирия Иванова, столь же безумного, как и он сам, с утра поднимался на порушенное кирпичное основание под некогда изваянной и давно исчезнувшей скульптурной группой фонтана и пребывал на своем посту до отбоя. Стоя обнаженным, с заросшим седой щетиной телом и опавшим сморщенным пенисом, он каждое утро прочищал горло, поднимая гимном сумасшедших. Весь день он выпевал самые нелепые словосочетания и рифмы, сопровождая свои усилия непристойным пуканьем, так что к ночи, изнуренный, мог только сипеть.

Его верный сосед Нарцисс располагался на раскрошенном бордюре бассейна и целыми днями смотрелся в то, что ему представлялось водной гладью, любуясь собственным отражением. Был он кривобок, кривоног, плешив, однако имел украшавший его животик — предмет зависти исхудавших психов. Когда дамам удавалось отхватить лишний кусочек, возбужденные, они подходили к Нарциссу поближе и нежно гладили мягчайшую выпуклость, заигрывая с ним и вспоминая, верно, мужчин из своей прошлой жизни; но Нарцисс их не замечал. Перестав принимать лекарства, он более ни с кем не общался и лишь собственное отражение в блестящей грязи и тине занимало его. Кроме историков, он более никого не слушал и ни с кем не говорил, только изредка кивал Орфею, как бы не желая обидеть великого певца, да временами глядел вдаль.

Помимо того, что лишь в саду можно было растить столь великие таланты, еще крепче здесь держала друзей несгибаемая вера в новую встречу с пленившей их девушкой, которую они боялись пропустить более всего на свете.

— Что же делать. Как дальше жить в этой стране? — обхватив голову руками, бродил по саду Иезуит.

— Прежде чем наставлять других, учись сам, — мягко улыбался Тойбин. — Вспомни, о чем писал Платон в своих письмах...

— ...Подъем творческой личности происходит через напряженный интеллектуальный союз и интимное личное общение, дабы перенести божественный огонь из одной души в другую, — блеснул Губин.

— Именно так учил меня отец Климент, — пораженно заметил монах.

— Этот ваш грек, что он имеет в виду под интимным общением? — почти дружески спросил вдруг Нарцисс у Губина, вновь вспомнив Аниту.

— Откуда мне знать, — отмахнулся Губин.

— Но вы же ученый.

— У меня нет привычки читать чужие письма. А он мне не писал, — осадил бездаря профессор.

— Был такой Климент, — согласился Тойбин с Иезуитом. — При жизни не был святым, проповедовал в Александрии, поэтому и звался Александрийским. Во втором веке дело было. Так ты утверждаешь, что слышал его. Никогда бы не подумал, что ты такой старый!

Пораженный Тойбин отшатнулся от монаха и стал издали ощупывать его пронзительным взглядом.

— Есть два вида возраста. Один — когда человек зрел, а внутренние органы у него, как у младенца. Это как мы с тобой, — объяснил ему Губин, — а бывает наоборот. С виду человек достаточно молодой... лет двадцати пяти, а его внутренние органы... ох...

— Старичок ты наш, — погладил Тойбин монаха по спине. — Давно ты последний раз слушал Климента?

— Давно, — огорченно мотанул головой Иезуит. — Он теперь никого не учит. Отправился на поиски ученика...

— Плохо ты его слушал, — продолжал Тойбин, — а то бы уяснил себе, что Господь не раскрыл для всех то, что принадлежит избранным, потому что сокровенные вещи доверяются устной речи, а не писанию.

— В речи главное звучание! — произнес вдруг Нарцисс и натужившись прорычал:

Над Северной громадой В тихом сумраке ночей Безрадостно зову усладу Души измученной моей!

А Орфей лишь тихонечко пропел: "Ани-та!"

— Лишь тому, кто способен сокровенно видеть доверенное ему, будет раскрыта истина! — перебил карканье влюбленных Тойбин.