Четвертый Рим

Галечьян В.

— Да это частность, — с досадой сказал Пузанский. — А общее то, что, во-первых, разруха и хаос господствуют во всех частях бывшей империи, кроме Петербурга, который запродался Европе, чем дал отличные шансы национал-пропаганде, во-вторых, несмотря на полное обнищание, а может, и благодаря ему мысль о национальном реванше, пожалуй, единственное, что находит отклик во всех слоях общества. Положение империи в силу этих причин неустойчиво, и ее политика нуждается в корректировке, для чего в окружение государя должны прийти новые люди. Иначе неизбежен новый путч.

Наконец слово было сказано, и вся соль теоретических построений растворилась в четко поставленном ультиматуме.

— Это значит, — выговорил регент отчетливо, — что я должен решительно порвать с тем государственным курсом, который провожу уже десять лет. Я должен отказаться от договоров с Европой, передать ключевые посты в правительстве националистам и всякой сволочи, принять законы, прекращающие иностранные инвестиции в промышленность и землю. Практически запретить предпринимательство и уничтожить туризм — пожалуй, самую важную статью доходов казны. И так своими руками я должен ликвидировать то, за что мучительно боролся все эти годы. Может, мне и институт монархии ликвидировать? Верноподданный народ на коленях попросит монарха уехать полюбовно без крови в теплую Францию и споет ему на прощание песенку или прочитает стихи: "Пора, мой друг, пора, душа покоя просит!" Да ты прекрасно знаешь, что я этого никогда не сделаю, а, наоборот, приложу все усилия чтобы уничтожить заговор.

— У тебя есть шанс, — произнес Пузанский, почти с жалостью глядя на регента, — предупредить стихийный взрыв негодования, который иначе снесет все. Европа не введет войска, чтобы вас спасти, а если даже и введет, то это будет только лишний повод для антиправительственного восстания. Ты не первый и не последний, кто тянет сопротивляющуюся российскую кобылу в чистое стойло с английским овсом и немецким сахарком в ладошке. Да кобыла-то не хочет в хлев. Она к родному болоту привыкла, где можно всласть в грязи вываляться, полягаться, нажраться сырой травы. Одна судьба у реформаторов в России — от Годунова до вас — непонимание и суд народный. Вы нас гоните пехом в Европу, да мы-то не европейцы. Мы голимая Азия, разве что не мусульмане, так сейчас это поправимо. Еще никогда мусульманский мир так нас не подпирал. Если князю Владимиру понадобился всего один день, чтобы нас из одной религии — многобожия к богочеловеку привести, так, может, и Востоку одна ночь потребуется, чтобы всех нас обрезать, даже меня. — Тут Пузанский невольно засмеялся. — Шучу, конечно, но со стороны ваши попытки европеизации выглядят надуманными и даже неперспективными. Я узнал твое мнение по вопросам государственного устройства России и доложу о нем тем кругам, которые меня сюда послали, но еще раз прошу: не торопись с принятием решения, иначе оно, может быть, всех нас уничтожит.

Последнее слово он особенно подчернул, желая обратить на него внимание регента, но тот уже охладел к спору.

— Дорогой мой, — сказал он с той обходительностью, которая обретается только многолетней привычкой к светскому обращению. — Все что ты уполномочен был передать, я от тебя услышал, а теперь не перейти ли нам на неофициальную ногу? Я хочу принять тебя как старого своего соратника по прошлым сражениям и политическим, и военным. И если позволишь, я представлю тебя не как моего оппонента, а как доброго и любимого друга.

8. ПИВНОЙ БАР

Пока Пузанский витал в высоких политических кругах, братья вышли на разведку. План у них был разузнать, где находится известный в городе Путиловский завод, повертеться вокруг него, заловить какого-нибудь работягу, заманить его в пивную и там выспросить на предмет секретных цехов. Сначала им даже и повезло, когда, спускаясь в прозрачном лифте, они наткнулись на бородатого деда в ливрее, который сидел в кресле и нажимал кнопки.

На первый же вопрос, как проехать к Путиловскому, лифтер ожил, поднялся со стула и объявил, что зовут его дядя Саша, что ему семьдесят лет и из них ровно половину он промудохался на этом самом, мать его во все дырки, заводе. Когда же он поинтересовался, откель взялись не гостиничного вида хлопцы, и узнал, что из древней столицы, то чуть не выпрыгнул из лифта от возбуждения.

— Да я же сам москворецкий, — возопил дядя Саша, — земляки вы мои ненаглядные! Сейчас отпрошусь у метра и пойдем, солнцем палимы, прямо в гостиничный кабак.

И впрямь после недолгой отлучки дядя Саша появился уже одетый не в ливрею и русские сапоги со скрипом, а в цивильный двубортный костюм и борода его была расчесана по всем правилам хорошего тона. После очередного перешептывания с официантом они были допущены в освещенный сотнями ламп знаменитый голубой зал, где, как гласит легенда, еще любил сиживать отец нынешнего регента, пропивая свою скудную профессорскую зарплату.

Сев скромно в уголок за удивительно быстро накрытый столик, новые друзья пустились в разговоры о Москве, о старых и новых порядках в ней. Правда, лифтер Саша быстро погрустнел. О какой бы столичной достопримечательности ни заходил разговор, все было разбито, или обветшало, или попросту сгорело при пожаре.

— А мавзолей, — горячился дядя Саша, — тот самый мавзолей, где тиранозавр лежал. Неужто тоже снесли? Ни в жисть не поверю, хоть сам в вашу Москву езжай. Сколько сейчас поезд в столицу чешет?

Узнав, что до Бологого два часа, а потом еще до Москвы две, а то и три недели, лифтер совсем пригорюнился. Напрасно пытался ему Луций объяснить, что мавзолей вовсе не сгорел, а сам разрушился после того, как в него вьехал кумулятивный снаряд. Большой же театр, напротив, именно сгорел и до сих пор на его восстановление идет сбор средств аж с прошлого века. Что такое ГУМ или ЦУМ, никто из ребят отродясь не слышал, а когда лифтер начал расспрашивать, что можно купить в магазинах, на Луция напал дикий смех. Дяде Саше оказалось абсолютно невозможно объяснить, почему в Москве нет магазинов.

— Да распределение же, — урезонил его Луций. — Каждый все получает в военкомате. Паек или спецпаек, с голода еще у нас никто не умирал. Кроме пенсионеров и калек, конечно. Так те исчезли еще в шамировские времена.

— Как зачем магазины? — не унимался лифтер. С досады он стал сажать одну рюмку за другой, и становилось очевидным, что надолго его не хватит.

— Все у нас да у нас, — разозлился Луций, толкая брата под столом ногой, чтобы он не налегал на осетрину. — Давайте про Петербург поговорим. Как вы-то живете?

Лифтер расцвел и даже отодвинул в сторону графин.

— Мы Европа! — сказал он веско. — Я, брат, за последние пять лет весь мир объездил. И честно скажу — у нас не хуже. За границу каждый работяга может смотаться, как на деревню к дедушке. Свой автомобиль почти в каждой семье. Что касается жратвы, то на нее просто противно смотреть. Видишь этот стол, — показал он небрежно на соседний столик, который официанты уже заставили вкуснятиной, видимо готовясь к приему гостей, — так это тьфу, ничего по сравнению с тем, что у меня набито в холодильнике. И так у всех. А кто кричит, что нас, русских, и в город не пускают, плюнь в глаза. Кому положено — ходит где надо, а всякой шушере делать у нас нечего. Так что, брат, я тебе скажу честно: еще никогда в истории нашей матушки-России не было столь богатого города. И батюшка-царь не забывает. Весь капитал фамильный в Россию перевел.