Четвертый Рим
Шрифт:
В то время как Луций беседовал с господином Цянем, регент принимал Пузанского в своем кабинете, обставленном мебелью эпохи Людовика XIV. Вероятно, он не представлял масштабов изменений, произошедших в Пузанском с времен горбачево-ельциновской демократии, выбирая место встречи, и теперь находился в определенном недоумении. Давний приятель, мгновенно поняв затруднения регента, к большому облегчению того отказался садиться. В результате они разгуливали по навощенному наборному паркету, и Пузанский со всей имеющейся у него ловкостью лавировал между банкеточками, бюро и столиками на резных ножках.
— Я не разделяю добродетель и справедливость, — решительно заявлял регент, вышагивая длинными поджарыми ногами. — Ибо справедливость и есть добро. Как бы твой поступок ни нарушал соразмерности, он не принесет добра.
— И в чем, по-твоему, состоит справедливость? — заинтересовался Пузанский.
— Заниматься своим делом и не вмешиваться в чужие — это и есть справедливость. При демократии, к сожалению, она невозможна. Демократия тем и удивительна, что каждому позволяет испытать себя в любом деле, и с тем большим успехом, чем меньше способности и пригодности к нему. Когда необязательно соблюдать законы и подчиняться вышестоящему, невозможно добиться от людей исполнения долга перед другими и, наоборот, преступнику нет надобности скрываться и даже просто стыдиться своих дел. Или ты не видел, как при таком государственном строе уличенные в неблаговидных поступках, более того, в преступлениях люди, тем не менее, продолжают вращаться в обществе, словно никому до них нет дела, а рэкетиры разгуливают прямо как полубоги под восхищенный шепот обывателей.
— Мне показалось, или так и есть на самом деле, что жители разделены по зонам?
Регент невольно поморщился от формулировки вопроса, но не выказал раздражения.
— Если я правильно тебя понял, ты имеешь в виду, что разные сословия живут у нас в разных местах? — переспросил он и обстоятельно ответил: — Действительно в соответствии с человеческой природой и наклонностями жители города разделились как бы на шесть категорий. Причем две из них совсем небольшие: это люди интеллектуальные, обладающие знаниями и желанием управлять городом, и особенно чувствительные артистические натуры людей искусства. Первые предпочитают загородные виллы и коттеджи в парковой зоне, богему мы расселили вокруг административного центра на Фонтанке и Васильевском острове. Их как бы окружают кольцом люди мужественные из сил самообороны, национальной гвардии и общественного порядка с зоной расселения в районах бывших казарм царских Измайловского, Семеновского и других полков. Правый берег полностью перестроен предпринимателями под жилье по их вкусу, а городские окраины заняты клерками, рабочими и обслугой. За парковой зоной город опоясывают фермерские хозяйства. Правда, многие не хотят жить в городе и перебираются в пригороды.
— И что, народ внутри сословий не общается совсем? — продолжал допытываться Пузанский.
— Никто этому не препятствует, но мы не приветствуем вмешательство сословий в чужие дела. У нас не общенародное государство и потому каждый должен заниматься своим делом. Руководят немногие, только действительно способные, во-первых, в силу своих природных задатков и одаренности и, во-вторых, вследствие долголетней подготовки. Как кухаркам отводится кухня, так и каждому гражданину отводится какое-нибудь особое занятие и положение, соответствующее его возможностям. Таким образом нам удалось сплотить разнообразные и даже разнородные части нашего города-государства в целое, запечатленное единством и гармонией, не так, чтобы лишь кое-кто был счастлив, но так чтобы счастливы были все жители. Более того, постоянные рост и благоустройство нашего города позволяют предоставить всем сословиям возможность иметь свою долю в общем процветании соответственно их природным данным, — тут регент резко развернулся на месте и обратился к Пузанскому: — Может ли, по-твоему, быть большее зло для полиса, чем потеря им единства и распадение на множество частей? И может ли быть большее благо, чем то, что связует полис и способствует его единению?
— Не спорю, вы многого добились, — проговорил Пузанский. — И в чем ты видишь основные причины?
— Помощь Европы и возвращение императора, помогшие обрести веру в справедливость. Его императорское величество, — сказал регент, и Пузанский в который раз удивился: "Как все-таки похож на отца", — обладает одним качеством, которое потерялось в разрывах семнадцатого года и так и не было найдено всеми посткоммунистическими
— Никто не ставит под сомнение прекраснодушие государя, — отозвался Пузанский уклончиво, — хотя для меня, противника любой диктатуры, монархия не лучший сорт правления. Но, уважаемый друг, ты забываешь, что истинной столицей империи осталась все-таки Москва, а ваш европеизированный город — просто белая ворона в российском курятнике. Государь, француз по месту рождения, языку, воспитанию. Да одна только речевая стихия так отполировывает личность, что ей форму поменять почти невозможно. Если заштатный восточноевропеец практически не в состоянии войти в нашу азиатскую душу, то как это может сделать человек утонченной культуры?
— А кровь? Разве могут два-три поколения уничтожить кровь, разлитую по жилам царей. Я не буду спорить, но я в силах устроить аудиенцию, и ты сам увидишь, кто из нас прав. Если бы мы не понимали, что есть Россия, разве мы отгородились бы таможенными и воинскими барьерами от остальной Руси. Мы хотели бы послужить для остальной России примером, как может обыкновенный человек жить в достатке, не боясь преследований госорганов, а, наоборот, свободно осуществляя гарантированные ему конституцией права. И надо сказать, в какой-то мере мы этого добились.
— А что будет с вами, если Москва и прилегающие к ней губернии сомнут царских наместников и установят режим национальной диктатуры? Вы думаете, что удержитесь в вакууме? Думаете, в самом Петербурге мало националистов, которые только и ждут нужного момента, чтобы подставить вам подножку? Дружище, ты ошибаешься в главном. Ты думаешь, что народу нужна свобода личности, благосостояние, самоуважение и т.д. Тогда объясни мне, если ему все это нужно, почему он никогда этого не имел. И что может помешать народу взять те права, которые он захотел бы. Да, я охотно соглашусь с тобой, что волей исторического процесса народ был загнан в семидесятилетнюю резервацию, а тот, кто поближе подходил к так называемой "запретке" — ничейной земле между внутренним и внешним ограждением "зоны", — расстреливался. Однако ограда сгнила и развалилась, часовые посыпали голову пеплом и публично раскаялись, а стадо? Как любое стадо, застыло у отделяющей от воли черты и не хочет идти дальше. И не пытайтесь его выгнать на волю. Затопчут.
Регент усмехнулся. Еще не старый, лет на десять моложе Пузанского, он отличался от него своей подтянутостью и моложавым видом, словно гончий жеребец рядом с быком.
— Ты, как я понимаю, пришел с ультиматумом, — и тонкая усмешка проскользнула в его усах. — Я знаю наших национальных лидеров и цену им тоже знаю. Но спор наш перешел рамки политической интриги, к ней мы еще вернемся, и мне кажется, ты не до конца осознаешь, чьи интересы пришел ко мне представлять.
"Я-то понимаю, это ты, мил-человек, не понимаешь, что сидишь голой жопой на дульной части ствола. И снаряд уже в казенке. Попробуй объяснить, так ведь гордые мы очень, не захотим поверить", — рассудил про себя Пузанский, но не стал вступать в полемику. Тем не менее вслух он сказал, правда, не очень заботясь об искренности интонации:
— Извини, отвлекся, Александр Анатольевич.
— Я тебе вворачиваю только одну мысль, а ты от нее отмахиваешься, как девственница от голого мужчины, — насмешливо заметил регент. — Единственный вопрос, который интересовал всех правителей России от Троцкого до ваших Топоровых и компании, это вопрос личной власти. И когда пришла монархия, которая укорачивает им руки, не дает властвовать для себя, то, конечно, такую монархию надо свергнуть. Вся беда в том, что, во-первых, национальный вопрос для русских встал очень остро в связи с сокращением территории собственно России после двух Севастопольских и Русско-татарской войны. Три проигранные микровойны доломали империю, но посмотри, везде в десятках самостоятельных княжеств все князья — потомки или ставленники бывших первых секретарей.