Четвертый Рим
Шрифт:
Недоумевая, Луций расстегнул ворот рубашки, потом одну пуговичку, вторую, третью.
— Вот взгляните, люди добрые, — констатировал писатель, брезгливо тряся головой и отворачиваясь. — Русский же человек по анкете и на вид наш: волосы светлые, нос курносый, глаза без всемирной скорби, даже наоборот, предельно наглые. А ни Христа в душе, ни креста на груди. Откуда берутся эти подзаборно-интернациональные юнцы, которым все равно: креститься или обрезаться. Скажите, славяне, что делать с такими вот чертями, которые плюют на родину-матушку, жидам сапоги лижут до блеска и срут
"Сумасшедший, — подумал Луций, — сейчас забьется в истерике, еще кусанет. Вот сходил за водочкой. А эти-то мафиози, неужели при нем? Ребята строгие, при них не шали. Ему стало очень грустно.
— Сирота я, — сказал он, в самом деле себя жалея, — бросили в воду и сказали плыви. Вот и плыву, куда течением несет. Что касается матери-родины, то не слишком от щедрот ее благоденствовал. Впрочем, время для всех несусветное. Не обольщаюсь. Но и путать меня с действующими лицами не надо. Мое дело сторона, даже если брать просто по малолетству.
— Чего он несет? — проговорил старший из бойцов, изумленно на Луция глядя. — Хоть бы я полслова понял. Ну кореш, смотри, если ты издеваешься...
— Оставь, оставь, — сказал Топоров, пристально глядя на Луция и как бы его для себя оценивая. — Парень правильно говорит. Накипело у него. Никто не верит, не видит, не понимает, поживи как он, свихнешься. Нет, нет, поднимите-ка его. Садись сюда, мальчик...
— Могу ли я считать, что жизнью ты своей недоволен и хотел бы ее сменить? — требовательно спросил писатель после некоторой паузы. — И знаешь ли ты, среди каких людей находишься?
"Это уж точно знаю: среди бандитов", — сердито подумал Луций, но скорчил только недоуменную мину и пожал плечами.
— Выпала тебе честь, малый, не каждый такой чести сподобится, ты находишься в штаб-квартире Российского национального движения. Я — секретарь бюро партии, а вот эти мальчики — члены. И если бы ты не продался с потрохами своему жидовскому Лицею...
— Римскому, — перебил его Луций. — Евреев же к нам не принимают, так же как и в интернат к брату.
— Зато они в нем служат! — закричал вдруг Топоров. — Сколько у вас всего преподавателей: сто, двести?
— Человек тридцать.
— Так вот, даже если вообразить, что Пузанский там в единственном числе, то получается, что коллектив объевреен на три процента. А какой процент евреев в Московии, знаешь? Всего ноль целых три сотых. Остальные давно выехали. Так что учишься ты буквально в рассаднике жидомасонства.
— Признайся, твой патрон предлагал тебе пойти с ним на масонский кагал?
— Да что вы? — усмехнулся Луций. В который раз он попытался встать с колен, и попытка удалась.
По знаку Топорова боевики скрылись за спиной Луция и ничем не препятствовали ему.
— Мы никогда на темы, не связанные с учебой, не разговаривали. Пузанский, он же специалист по уличным агиткам, какие тут
"Напрасно я им", — дернулся было Луций, но было уже поздно.
— Спасибо, — засмеялся Топоров и пригласил: — Садись за стол, а то валяешься на полу, как чушка, прямо оторопь берет!
— Это я валяюсь?! Вы же сами меня на плоскость уложили, а теперь еще и издеваетесь.
— Ты, брат, не знаешь, что такое издевательство, — утешил его боец, — кстати, давай знакомиться. Женькой меня зовут, а его Александр, — он показал на своего молчаливого спутника.
— Мы с ним еще по железной дороге знакомы, — буркнул Луций.
— Ты, малый, пей чай, не куксись. Мы твоего жидка-воспитателя не тронем. На хрена он нам сдался. Так, шуткуем от нечего делать.
— Русский человек, увы, бывает бесцеремонным, — с затаенной грустью в голосе, задушевно проговорил Топоров. — У него понятие о достоинстве иное, чем у древних римлян.
Луций хотел было ответить в том духе, что и римляне тоже были не подарок, но решил пока помолчать и разобраться в происходящем поосновательней.
— Простые мы, простые, — поддержал Топорова Женька.
— А простота хуже воровства, — изрек глубокомысленно Александр, и оба охранника гулко захохотали.
Топоров не остановил, но и не поддержал, а как бы отделил соподвижников, процитировав великого русского писателя.
— Как писал Достоевский, мы можем быть мерзкими, но и в мерзости своей по свету и святости вздыхаем. Главное — народ наш светлый, светоносный. Как у Платонова: страна темная, а человек в ней светится.
Второй цитатой писатель окончательно отстранил от беседы телохранителей и в дальнейшем разговоре использовал их исключительно в качестве манекенов.
— Поясню свою мысль ссылкой на наставника нашего, возглавлявшего в конце прошлого века Союз духовного возрождения Отечества Михаила Антонова. Учил он, что существо каждого народа, как и каждого человека, трехсоставно: тело — душа — дух. Еда — для тела, музыка — для души, а вот дух — когда мыслью воспарил. В нормальном положении тело человека должно получать пищу от души, душа — от духа, а дух — от Бога. Иначе сказать, в каждом человеке есть святое начало, чисто человеческое и животное, то есть звериное.
У русского человека развиты начала святые и звериные. Он стремится к святости, но если она ослабевает, то берет верх звериное начало. Тогда русский человек впадает в анархию, начинает все крушить, появляются разины, пугачевы, махно, появляются и своеобразные методы ведения беседы. Но при этом стержнем русского характера является святость. Что скрывать, на Руси во все времена хватало беспутства, пьянства и разврата, но не было купца, не преклонявшегося перед Серафимом Саровским и не ставившем его неизмеримо выше себя, несмотря ни на какие заколоченные миллионы. Отсюда следует, что главное — в идеале народном. Когда он лишь в приобретательстве и комфорте — это гибель неминуемая, неизбежная. Избегать ее удавалось России не потому, что русские жили свято, главное, что святость была идеалом их души, и необходимо ей вернуться в заблудшие сердца. Если у русского преобладает святое начало...