Четыре брода
Шрифт:
— Вот едут, даже оси горят! — позавидовал Иван Бересклет. — Не я буду, если не разживусь такими лошадьми! Слышишь, брат?
Теперь Сагайдак и Чигирин, свесив ноги с грядки, сидят плечом к плечу на возу невозмутимого Саламахи и вполголоса советуются, как им послезавтра встретить врага.
— Дорогу к лесу надо заминировать, — говорит Сагайдак.
— Да, надо, — соглашается Чигирин и кресалом высекает из кремня огонь. — Только чем?
— Хотя бы обманом, — подсмеивается Сагайдак. — Как, ты на это?
— Обманом? — взвешивает и в мыслях, и рукой
— Сделать видимость, что дороги заминированы.
— И это дело при нашей бедности, — не торопит Чигирин и снова высекает из кремня искры. — Какой вечер хороший.
— Славный. Земля и небо дымят, а звезды светят.
— Да, светят, — даже вздохнул почему-то Чигирин. — А житечко осыпается. И доля чья-то осыпается… С чем только послезавтра столкнется наша судьба?.. — словно сам с собою беседует он. — Три дороги ведут к лесу. По двум не везде пройдут машины, значит, пойдут они по средней. Вот там, возле впадины, притаившись в лесу, и встретить бы фашистов.
— Как совпадают наши мысли, — будто удивился Сагайдак. — Рисуй дальше картину.
— Рисую. Каким-нибудь пеньком «минируем» дорогу, протянем пару проволочек, — кто будет ехать, остановится. Потом, может, и столпятся все возле нашей выдумки, а мы из засады и чесанем, чем сможем. Главное тут — внезапность. Вот и выбрал я наилучший вариант.
— А второй какой? — повеселели глаза Сагайдака.
— Снова надо внезапность брать в союзники. Не остановятся фашисты возле нашей «мины», пропустим их вперед и ударим с тыла. А пока они придут в себя, скроемся в лесах. Вот и ищи ветра в поле. Какую же ты пушку нашел?
— Малого калибра.
— Может, даже придется подпустить фашистов к нашему копай-городку и там их накрыть огнем, — тихо сказал Сагайдак, а сам подумал: «Какое несоответствие между этим вечером и послезавтрашним, который унесет не одну жизнь…»
Перед самым приселком близнецы придержали своих златогривых, по теням деревьев и колодезных журавлей подъехали к Оксаниной хате. Василь на ходу соскочил с тачанки, сразу же шмыгнул во двор, обошел дом с торца и постучал в окошечко боковушки. Вскоре из него высунулась взлохмаченная голова Стаха.
— Не досмотрели сна, дядько? — тихо засмеялся парубок.
— А-а, это ты, ветровей! — усмехнулся человек. — Чего тебе на ночь глядя?
— Одолжите, дядько, свою пушку, мы на ней сыграем польку фашистам.
— Тоже мне музыканты! Сагайдак прислал?
— Эге ж. Так где ваша Василиса Прекрасная? В сене или в соломе?
Стах покосился на двери боковушки, из оконца выскочил в огород и осторожно пошел с Василем в старую клуню. Раскрыв ворота, они быстро освободили пушку от соломы и уже вместе с Романом выкатили на подворье. Тут Стах посмотрел в даль, освещенную лунным светом, и вздохнул.
— Чего вы, дядько, загрустили? Жаль чужое добро отдавать? — прыснул Роман.
— Вот бы сейчас, хлопцы, из этой бандуры ахнуть по тем полицаям, что на колокольне засели!
У
— Вот и ахнем прямой наводкой! Не пожалеем выродков! — И даже на цыпочки поднялся, всматриваясь в колокольню.
— Жаль только колоколов, — тоже поглядел вдаль Василь.
Неожиданно их остановил голос Оксаны, что неведомо когда вышла из хаты и притаилась в вишняке:
— Что у малого, то и у старого — один ум. А вы подумали, что потом из-за каких-то двоих придурковатых полицаев весь приселок сожгут дотла?
— Вот так, — сокрушенно сказал Стах. — И почему ты не спишь?
— Эге ж, эге ж, — закивали чубами близнецы.
Потом Роман широко улыбнулся Оксане:
— Это ж мы, тетушка, пошутили, а вы уж и переживаете. — И начал носовым платком вытирать утомленным коням вспотевшие уши.
— И я так подумала, что вы шутя запруду делаете, — насмешливо ответила Оксана и вышла из вишняка.
Когда на подворье появились Сагайдак и Чигирин, близнецы предупреждающе подняли на нее глаза.
Оксана молча кивнула им головой.
— Какая вы, тетушка, хорошая, — благодарно шепнул ей Роман.
Женщина только вздохнула, поглядела на колокольню, и тени давних лет подошли к ней.
Сагайдак, осматривая пушку, погладил ее руками, проверил замок и тихо сказал ей:
— Выручай.
После этого слова даже близнецы притихли, ступив на межу перед своим первым боем. Каким только он будет? Они не пожалеют свинца для фашистов, а те не пожалеют его для них.
— Чего вы, хлопцы? — словно заглянув в их души, опечаленно спросила Оксана.
— И какая же вы, тетушка, хорошая, — понял ее печаль Роман.
— Хоть к матери на минутку заскочите.
— Теперь некогда, рассвет начал сеять утреннюю росу.
А в это время в лесном жилище Магазанника стол ломился от яств и вин. Да почему-то тревога все сильнее и сильнее сковывала лица Безбородько и крайсландвирта. Сначала они только бросали взгляды на окна, а теперь не сводят с них глаз. Но безмолвствует под июльскими звездами лес, лишь в хате тихо потрескивают в подсвечниках зеленые с золотой спиралью восковые свечи. Магазанник заменяет их новыми и думает: не поминальными ли станут они, как и эта вечеря? Никто не знает, кому теперь придется кланяться, не жалея загривка, барону или сырой земле.
XII
На хуторе догорает летний день, а вокруг гаснут бронзовые поля перезрелой пшеницы.
Из леса в широких киреях выходят вечер и туман. Они останавливаются на опушке и думают: куда бы это пойти? Потом туман сворачивает налево и сивым дедом бредет по долине к ставку, а вечер крадется к хутору, чтобы послушать, как, заблудившись в вишняке и гречихе, затихают одинокая хата и ульи. Вот здесь он верным любовником дождется ночи, подарит ей перстень луны и исчезнет в вербах да ивняке над ставочком, возле которого пара лошадок, раздвигая кусты калины, блаженствует в молоденькой отаве и настороженно замирает, когда небо наполняется гулом бомбовозов.