Четыре брода
Шрифт:
— Начала свое. — Лаврин виновато пустил улыбку в золотые усы.
— И начну, и докажу, — не успокаивается жена: так ей хочется подкинуть колкое словцо. — Как-то в сердцах бросила ему: «Хоть бы ты одного зайца убил». А мой идол и отвечает: «Так я одного сонного ушастого до смерти напугал не выстрелом, а голосом».
— Хорошо спал себе зайчик, — снова усмехнулся Лаврин.
— Так пойдемте в хату.
— Спасибо, Олена Петровна! Я уже вечерял на ветряке.
— От сома и подосиновиков грех отказываться, — стал настаивать дядько Лаврин.
А когда Данило
— И не проси, муженек. Разве ж не видно, что Данилку кто-то так выглядывает в ночи, как я тебя когда-то выглядывала.
Дядько Лаврин пренебрежительно махнул рукой:
— У женщин всегда в голове крутится то колесо, что из одних выглядываний, встреч да любви… Вот и моя — за подсолнухами присматривает, а сама все в романы про любовь глядит. Иногда, ожидая меня, даже при луне листает их.
Лукавство появилось на устах Олены Петровны.
— Теперь так мало пишут про любовь, что уже и не знаешь, кто ее забыл, люди или писатели.
— Уже и до писателей добралась! — засмеялся муж, открыл калитку и плечом к плечу с Женой пошел по просторному подворью, которое наполняли всплески татарского брода и вдовье смятение маттиолы. Вот кто за все годы даже не покосились друг на друга!
Из приселка Данило выходит в хлеба, которые завтра должны упасть к ногам людей, и снова печаль жита заползает в душу. Наверное, всю жизнь в нем будет и радость хлебов, и та печаль жита, которая перешла в него, может, от пращуров-полян. Суеверие это или ограниченность? Нет, не суеверие, не ограниченность, а святая привязанность к тому доброму злаку, к тому зерну, что дает людям силу и жизнь.
Уже медово загустело лунное марево, в ложбинке заученно отозвался коростель, и тишина над миром такая, что даже слышно, как ржаной колос говорит с колосом, как поводит скрипучим усом ячмень. Благословенна эта тишина дозревания земли, дозревания надежд хлебороба. А ему так хотелось не зря прожить среди людей и для людей. Познав, что такое добро, он хотел его творить, не жалея себя. Есть кусок хлеба, кружка молока, кое-какая одежонка — и с него довольно. Вот только бы землю по-настоящему понять да не обидеть понапрасну человека. И все-таки Ступач олух. Как-то в перебранке насел на него: «Ты мне, парень, без юношеских фантазий и разного романтизма. Это в гражданскую войну было время романтики, когда полками и дивизиями командовали двадцатилетние смельчаки, а теперь настало время реализма, которое за фантазии обламывает крылья».
Конечно же бескрылый не родит крылатого, а укротить кого-нибудь может. Этот своей мелкотравчатостью обеднит и свою, и чью-то жизнь, пока не сгорбиться да не уйдет на пенсию. Тьфу, снова всякая погань лезет в голову!
Неожиданно на узенькой дорожке, там, где сходились рожь с пшеницей, Данило увидел фигуру девушки. В лунном разливе она шла впереди, вот остановилась, нагнулась к колосьям, что-то поворожила и снова неторопливо пошла, покачивая тонким станом и волосами, покрывшими плечи.
Кто бы это мог быть? Полевая царевна, которую встретил когда-то Чипка [6] весной? Но прошло время полевых царевен. Вот снова остановилась, перебирает руками житечко. И не боязно одной ночью? Пошла потихоньку. И что-то привлекательное, прекрасное было в том, как она несла в лунном разливе тонкий стан и волосы. Уродились же они у нее.
Данило пошел быстрее, его шаги услыхала незнакомка, сторожко обернулась, остановилась, касаясь станом колосков. Настоящая полевая царевна с мягким сиянием в волосах, с настороженностью в межбровье и в глазах, над которыми дрожат длинные ресницы, отбрасывая на лицо тень. Такие же ресницы были и у его матери. Да мы как-то не замечаем этого, пока наши матери не покинут нас.
6
Чипка — герой романа П. Мирного «Потерянная сила».
— Добрый вечер, дивчина. Ты не заблудилась в наших полях?
— Нет, — коротко ответила девушка и еще немного подалась к колосьям.
— Откуда же ты?
— Издалека, — пристально смотрит на него и гасит ресницами влажное лунное сияние.
— И это ответ. — Данило насмешливо кивнул головой. — Что же ты делаешь тут в потемках?
— Смотрю на ваши земли.
— Это уже интересно. И что же ты заметила?
— Очень хорошие у вас нивы, а луга уже похуже: и кротовые норы есть, и конский щавель разросся. Верно, соня ваш луговод или лентяй, не знаю, как вы его называете.
Данило удивился:
— Ты даже луга осматривала?
— Ага.
— Для чего же тебе эти смотрины?
Девушка помолчала, потом доверчиво взглянула на Данила:
— Прикидывала себе, оставаться здесь или ехать дальше. А вы кто будете?
— Я?.. Учитель.
— Вот хорошо, — почему-то обрадовалась девушка. — А вы не скажете, какой у вас председатель колхоза?
— Председатель как председатель, — неопределенно ответил Данило.
— Говорят, что он очень злой?
Данило смутился:
— Кто же сказал такое тебе?
— Люди.
— Те, что в поле работали?
— Нет, в дороге. Так очень он злой?
— Не очень, но рыба не без кости, а человек не без злости. Кто же ты будешь, что нашими полями заинтересовалась?
— Агроном. Я только окончила институт, и меня послали к вам. Но услыхала в дороге о злом председателе, и отпала охота оставаться тут. Я с детства боюсь злых людей. — И на лице девушки появилась та трогательная беспомощность, которую всегда мужчины хотят взять под защиту. — Что вы скажете на это?
Данило улыбнулся: ему понравилась девичья непосредственность, ее тревога, да и личиком, и станом девушка была как на картине. А какой сноп волос у нее! И впрямь настоящая полевая царевна!
— Что же мне сказать молодому агроному? — наморщил он лоб. — Ты сегодня вечером начала знакомиться с полем, с лугом, завтра же познакомься с людьми, с председателем, так, может, послезавтра и прояснится в голове.
Девушка подумала, а потом оживилась:
— А и вправду, может, прояснится.