Четыре брода
Шрифт:
«С чего это я о нем? — И передернул плечами, словно в них клеймами впивались буркалы ярмарочного нищего. — Сгиньте, паскудные».
По крыше нестерпимо, как выстрелы, застучала первая дробь града, но скоро он утих: туча подумала-подумала о чем-то, да и понесла свои торбы стороной, и в них стали замирать грозы. На подворье, шурша сохлым крылом, начал падать хромой ворон. Вот он коснулся земли и боком запетлял к корытцам, из которых ели куры. Когда-то он рвал на куски курятину, а теперь крадет куриные объедки.
Отгоняя призраки прошлого,
Услыхав скрип дверей, Степочка с трудом продрал глаза, потом сделал кислое выражение лица и зашелестел желтыми мельничками ресниц. «Вот старый лунатик. И сам не спит, толчется, словно бес в лотоках, и другому не дает».
— Вставай, вставай, дремала. Хватит терять время: время делает деньги, а погода — сено.
— К чему такая спешка? — спросонья ворчит Степочка. — Еще и черти на кулачках не бились.
— А ты в пекле слонялся, что такое городишь? — не сердится отец. — Вставай, хватит в постели валяться, не улеживайся, как гнилушка.
— Кто лежит, тот не упадет. — Лентяй открывает под ресницами недовольную жидковатую синьку. — Чего вам?
— Медосбор ждет нас. Будем из дуплянок соты подрезать.
— Снова будем пчел выкуривать серой? — чертом скривился Степочка и кашлянул, словно уже давился бесовским смрадом серы.
Но отец не рассердился, а спокойно сказал:
— Попробуем выгнать пчел в ройницы. Вот перекусим зайчатиной — да и к сладкой работе.
— Зайчатина с начинкой? — оживился Степочка, который никогда не жаловался на аппетит.
— Как всегда. Василина с вечера готовила, а она ведь так готовит — пальчики оближешь.
Чадо вспомнило пышнотелую вдовицу, которую женщины за глаза прозвали бесстыжей, чижиковато глянуло на отца, хмыкнуло что-то себе под нос и с неохотой начало выползать из складок широкого, чуть ли не задаром выменянного одеяла.
— Зайчатина так зайчатина.
И хватал же он эту зайчатину, как в мешок бросал.
— Смотри, брюхо набьешь, словно бочонок, — не выдержал отец.
— Не вашим ногам его носить, — небрежно отмахнулся рукой Степочка.
После завтрака, надев сетки, они уже возились у старых дуплянок, которые стояли на бездонках и насквозь пропахли медом, воском и лесными травами. Оно бы можно было перейти только на ульи, но неприхотливые дуплянки тоже давали прибыль и иногда перекосили Магазанника в далекое детство, на пасеку отца, который зимой и летом ходил в кожухе, так как после ранений всегда зяб. Тогда в душе Семена не было ни теперешнего паскудства, ни тревоги, ни страха. Чего бы он только не дал, чтобы снова вернуть детство и неторопливые годы родителей, потому что в свои теперешние года и в те, что придут, ему нет и уже не будет утешения: он свой век как по кочкам проволок, да и осталась от него в душе одна пустота.
«Исцели меня, господи, ибо встревожились кости мои и душа встревожилась моя… Может, хоть певучее снование пчелы да ее пожива немного утихомирят ее». А поживу небесная скотинка приносила исправно, и научился он от отца присматривать за нею и весной, и летом, и осенью, а на зимовку оставлял только молодых сентябрьских пчел.
Не успел Магазанник вырезать ножом-колодачом соты до первых снозей — палочек, которые их поддерживают, — как от жилья послышался лязг цепи и неистовый лай блохастой овчарки, что глушил пчелиное жужжанье лиры и голос лирника:
Мимо раю проходжу, Гiрко плачу i тужу, Ой горе, горе нам превелике…Со дворища, от сарая, где рассыхались старые возы и мажары, то ли приглядываясь, то ли принюхиваясь ко всему, шел на пасеку тот самый нищий, которого Магазанник увидел на ярмарке. Засаленный блин его картуза поджаривался на непокорных рыжевато-серых патлах, а заросшее волосами лицо, хрящеватый носище и желтоватые, слезящиеся, словно у совы, глаза предвещали что-то недоброе.
«Такому больше подходит по ночам лошадей красть, чем лирой выманивать копейку».
Пришелец подошел к Магазанникам, еле-еле кивнул головой и, как столб, молча стал на краю задернелого сада, ожидая, пока на него обратят внимание.
— Чего тебе, божий человече? — неприязненно спросил лесник. — Видишь, люди работают? — и поднял куцеватые руки, с которых уже тягуче стекал мед с утонувшими пчелами и ячейками изломанных сотов.
— Я подожду людей, у меня есть время. Вот вставите донышко в дуплянку, тогда погомоним, — многозначительно, даже насмешливо молвил пришелец, опустил на глаза синеватые облысевшие мешки век, полез лопатистой, ржавой рукой в карман, вынул цигарку, бросил в рот и начал перекатывать ее из угла в угол.
Леснику показалось, что он где-то слышал этот голос, где-то видел такую же игру с цигаркой.
— Нам, старче, некогда точить лясы, — расшнуровывает губы Степочка и исподлобья оглядывает торбешника. — Хоть у нас залежалого хлеба нет, да какую-нибудь краюху вынесу, проведу от собаки, и идите себе с богом.
Теперь уже пришелец одной желчью посмотрел на Семенова отпрыска.
— Ты, вижу, не по годам остер на язык. Что ж, невежа, тебе, может, за похождениями да гульней и нет времени для меня, а отец, надеюсь, найдет! — Смачно затянулся, пустил дым над дуплянкой и начал забавляться пегой бородой.