Четыре брода

Стельмах Михайло Афанасьевич

— И никакой бродяга не заходил к вам? — Гарматюк зашарил острым взглядом по его лицу и хате.

Магазанник недовольно махнул рукой.

— Да, приходил нищий пришелец, я как раз на пасеке возился, соты из дуплянок вырезал. Там он, и пропел: «Мимо рая проходжу…»

— Давно был? — встрепенулся Гарматюк.

— Нет, недавно.

— Лира была на нем?

— Лира? Была.

— О чем-то говорил с вами?

— Какие могут быть разговоры между лесником и нищим? Он прогнусавил мне свой псалом, я бросил ему в торбу хлеба, да и бывай здоров.

— Куда же он подался?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Вышел из

хаты, пошел будто на шлях, а куда повернул, один бог ведает. А зачем тебе этот старый хрыч?

Но Гарматюк не ответил, мигом выбежал из хаты, вскочил на коня и помчался на шлях. Может, господь и пронес тучу над лесным жильем.

В дверь осторожненько протиснулся Степочка, под желтыми мельничками ресниц у него испуганно прищуривались бегающие глазки.

— Чего это Гарматюк приезжал? Не пронюхал ли что-нибудь о нас?

— Нет, о нищем допытывался.

— О нищем? Кому понадобилось это чучело?

— Выходит, нужно. Может, он не только псалмы, а и контрреволюцию поет. Есть ведь такие.

За подворьем затарахтел воз. Сын и отец испуганно уставились в окно.

— Да это ж Мирослава Григорьевна, агрономша, приехала за своими пожитками, — с облегчением вздохнул Магазанник. — Степочка, мигом принарядись — и к девушке. Только выковыряй для нее какое-нибудь умное, завлекательное словцо.

Степочка стрелой вылетел в другую половину жилища и затанцевал по ней, сбрасывая будничное и надевая праздничное. Вскоре он улыбаясь вышел на порог и похлопал в ладоши, чем немало удивил девушку.

— А мы вас, Мирослава Григорьевна, еще вчера ждали, вечером. Даже на дорогу для интереса выходили.

— Для какого же это интереса?

— У вас одна бровь стоит вола… — выковырнул Степочка «умное словцо».

— Вы и ваш отец все сравниваете с волами?

— Пожили бы в наших лесах, научились бы ценить и брови, и косы, и очи, и вообче. У нас живешь как во сне, а девчат только в грибное время видишь.

— А грибы у вас есть?

— Хоть пруд пруди, если знаешь места. Я охотно вам покажу их, будете жарить, и солить, и мариновать. Вы умеете мариновать?

— Умею.

— Пойдемте же в хату, мы вас свеженьким сотовым медом угостим. Это не мед — одно здоровье, от него еще краше станете.

— Спасибо, Степан Семенович, мне сейчас же надо ехать.

— Называйте меня по-простому — Степочкой. Вам еще не наскучило в нашем селе?

— Нет.

— Так наскучит, ибо нет в нем для души интеллигентности. Вот у нас в конторе хватало ее.

Мирослава сдержала усмешку, а Степочка умолк, чтобы снова придумать какое-нибудь культурное словцо, потому что такая девушка стоила самых лучших слов и волов.

XII

В село на легкокрылой бричке приехал Ступач. Красивый, угрюмый, он, как идол, сидел позади кучера и кого-то осуждал недоверчивым, твердым взглядом и насупленным лицом. Все сегодня не нравилось Ступачу: и жаркое, в мареве утро, и пыльная дорога, и тряская бричка, и задумчивый, хмурый кучер. Он не гнал с ветерком коней: они и без того измотаны работой и разъездами по судам, поглядите только на их потрескавшиеся копыта…

На копыта Ступач не смотрел, а из-под копыт вдоволь наглотался пыли. А какую еще пыль ему пустит в глаза Бондаренко? И кто он, наконец: упрямый фантазер, своевольник или замаскированный враг? На врага вроде не похож, но две бумажечки пришли! Чего бы им зря приходить?

А ты и тревожься, чтобы не прозевать под самым носом вражеской агентуры. Ох, это село! Кого только не плодит оно? Цепами надо вымолачивать и на решетах и густых ситах просеивать его… Тогда на самом дне, смотри, и вынырнет какой-нибудь Бондаренко. Только почему за него тянет руку Мусульбас? Снова узелок? Да, жизнь понавязала разных узелков, а развязывать приходится ему. И Ступач хмурится, и морщит лицо, и гоняет мысли, словно гончих на охоте… Но пусть и не враг Бондаренко, а какая радость от него? Ты ему говоришь: «Начинай жатву», а он тебя и подкусит: «Я молочко [7] не буду жать, у меня коровы дают молочко». И летит график черту в зубы. Могли бы вырваться в передовые по району — не вырвались, а в сводке примостились поближе к хвосту. Да, видишь, не председатель, а прокурор тревожится об этом. Правда, он тоже не хуже, чем Бондаренко, понимает, что не надо косить зеленое, но указание есть указание, и кому хочется краснеть на различных совещаниях?.. Или как вышло с коровами? Втихую выбраковал непородистых, тайком сплавил, накупил симменталок и еще каких-то, сразу же сократил поголовье колхоза на четвертую часть, еще и не признает своей вины: мол, людям нужны не рога и хвосты, а молоко. И снова, своевольник, залихорадил сводку всего района. И что после этого? Схватил выговор — и не журится!.. А может, все-таки враг? Попал в какую-нибудь экономическую или политическую группировку да и ждет своего времени. Ох, это село!

7

Молочко — зерно молочной спелости.

И Ступач по привычке, словно подсудимых, ощупывает взглядом хаты-белянки, что отгораживаются от него то вишняками, то вербами, то мальвами и пересмеиваются с самим солнцем. Родившись в местечке, он не знал да и не хотел знать села, но имел свое суждение о нем, потому что еще в двадцатых годах безрассудное, безжалостное левачество скособочило его мозги, нашпиговало их подозрением, а в душе выжгло то, что там должно быть, — душевность.

— О боже, — вздохнула из-за плетня тетка Олена и опустила на глаза белый, с пыльцой подсолнухов, платок, — такой уж красивый, а сколько недоброжелательства на лице.

Ступач услыхал шепот ее слов, обернулся, и на миг ему показалось, что увидел свою мать, которая очень любила ходить в белых, чуть голубоватых от синьки платочках. Он положил руку на плечо кучера, чтобы тот придержал коней.

— Вы что-то мне, тетушка, сказали? — и улыбнулся белозубо женщине.

— О боже! — оторопела Олена, не зная, что ему ответить.

Среди подсолнухов, что золотыми решетами просеивали солнце, стояла спокойная, как само лето, женщина, а под ресницами ее трепетала материнская печаль.

— Вы что-то, женщина добрая, имеете ко мне? — уже сочувственно спросил Ступач.

— Нет, ничего к вам не имею, — махнула загрубевшей рукой.

— И все же?

— Глупое подумала про себя. — Олена Петровна стерла подсолнуховую пыльцу с лица, доверчиво собрала морщины вокруг полных губ. — Я, простите, даже не ожидала, что вы умеете так хорошо улыбаться человеку.

— Что это вас с самого утра на смех потянуло? — сразу рассердился Ступач. — Ранний смех на поздние слезы поворачивает.