Четыре пера
Шрифт:
— Один! — воскликнула Этни. — И что же?
— Он нашел дом, выходивший в узкий переулок, шестой от начала. Фасад обвалился, но остальные стены сохранились. Письма были спрятаны в трех футах от пола и двух футах от правого угла в задней стене. Фивершем принялся ковырять ножом глиняные кирпичи. Стена была толстой, и он долго возился, то и дело ощупывая дыру в поисках пакета. Наконец, он вытащил его, и тут же сзади его осветил фонарь.
Этни вздрогнула, будто сама попала в ловушку. Кварталы домов без крыш, башни, пустые переулки, мертвая тишина в свете звезд, крики и барабанный бой, огни нового города, Гарри Фивершем с письмами, вернувший честь, и наконец, вспышка света, осветившая
— Так что же дальше? — спросила она.
— Он стоял лицом к стене, и тут из переулка за его спиной мелькнул огонек. Фивершем не повернулся, но краем глаза заметил, как позади него застыл человек в белом. Фивершем аккуратно перевязал сверток, с такой выдержкой, что даже сам удивился. До сих пор ему было неведомо, что крайнее напряжение вызывает подобную концентрацию и ясность мыслей. Его пальцы дрожали, когда он завязывал узел, но от возбуждения, от нахлынувшей на него волны возбуждения. Его разум работал быстро, но хладнокровно и четко. Фивершем ясно понял, как следует поступить. В руке у него был нож, он резко развернулся и побежал. Его поджидали двое. Фивершем бросился на того, кто держал фонарь. Он точно знал, куда целиться, пригнулся и ударил левой в сторону, потом правой вперед. Араб упал, фонарь погас. Фивершем перескочил через тело в белом и побежал на восток, к пустыне. Но без паники, он никогда еще не был так собран. За ним погнался второй солдат. Фивершем это предвидел. Если он хотел ускользнуть, то должен был предвидеть подобное. Он свернул за угол и присел за стеной, а когда араб пробегал мимо, напал на него сзади. И снова сбил с ног.
Здесь капитан Уиллоби остановился и повернулся к Этни. Он собирался сказать нечто, одновременно озадачивающее и восхищающее его, и заговорил с надеждой на объяснение.
— Самое странное, что Фивершем не чувствовал страха. Я не могу этого понять, а вы? С первой секунды, когда вспыхнул свет, и до того, как он повернулся и помчался по руинам переулка на восток, к пустыне и колодцам Обака, он не чувствовал страха.
Эта часть истории озадачивала капитана Уиллоби больше всего. Фивершема так пугала сама мысль о сражении, что он подал в отставку, однако, столкнувшись с непосредственной опасностью, не почувствовал страха. Этни поняла ничуть не больше, чем капитан Уиллоби.
Для Гарри Фивершема в этом не было загадки, лишь величайшая горечь. Он сидел на веранде в Суакине, постукивая по краю стола капитана Уиллоби тем самым ножом, которым выковыривал в Бербере письма и оказавшимся подходящим оружием, когда за спиной замерцал фонарь — одинокая, тусклая вспышка света на обширных руинах. Гарри Фивершем не смывал с ножа кровь и берег его, пока бежал по пустыне до Суакина двести сорок миль. Как и белые перья, нож был одним из самых ценных его сокровищ, и не просто потому, что служил подтверждением истории, рассказанной капитану Уиллоби, но и потому, что заставлял поверить в нее самого Гарри.
Лезвие до самого кончика покрылось пятнами ржавчины, и в первые двое суток своего одиночного путешествия, когда Гарри приходилось то прятаться, то бежать, отрываясь от преследования, он вынимал нож из-за пазухи и недоверчиво рассматривал его, а потом крепче сжимал, и это его успокаивало.
Вечером второго дня он заблудился в песчаных дюнах Обака и бродил наугад. У него почти не осталось воды и лишь скудный запас фиников. Наконец, он споткнулся и рухнул без сил, с горечью понимая, что Абу Фатма и колодец не далее чем в миле от того места, где он лежал. Но даже в этот момент крайнего истощения нож служил ему талисманом. Фивершем схватил грубую деревянную рукоятку, слишком маленькую для руки европейца, и пробежал пальцами по ржавому лезвию. Клинок велел ему сохранять присутствие духа, раз однажды он уже с честью прошел испытание. Но задолго до того, как Фивершем увидел белые дома Суакина, это чувство бурного восторга исчезло, и нож стал символом бессмысленных жестокостей его детства и жалкой недальновидности, которая в итоге привела к отставке.
Теперь он понял слова лейтенанта Сатча в гриль-зале ресторана «Критерион», когда он цитировал «Гамлета» в качестве примера. «Он предвидит, обдумывает и представляет события и последствия во всех подробностях — и содрогается. Но когда приходит время действовать, разве он отступает?» И вспоминая эти слова, той майской ночью, спустя четыре года, Гарри Фивершем постукивал по столу ножом на веранде капитана Уиллоби и снова рассказывал с горечью в голосе: «Я заблуждался, но это заблуждение заставило страдать женщину, которую я хотел оградить от страданий. Но я за это заплатил, сломав себе жизнь».
Капитан Уиллоби не понял, как не понял бы генерал Фивершем, как не поняла в свое время и Этни. Но Уиллоби хорошо запомнил эти слова и повторил их, а Этни прожила пять несчастливых лет с тех пор, как Гарри Фивершем в маленькой комнатке Леннон-хауса рассказал о своем детстве, о потере матери, о бездонной пропасти между ним и отцом, о страхе бесчестия, который преследовал его по ночам.
— Да, он заблуждался, — воскликнула она. — Я понимаю. Мне следовало понять давным-давно. Когда принесли перья, он рассказал мне, почему их прислали, глядя прямо в глаза. Когда о них узнал мой отец, он довольно спокойно ждал и встретился с ним лицом к лицу.
Было и еще одно важное доказательство, и Этни могла бы обратить на него внимание. Гарри Фивершем отправился в Брод-плейс и так же откровенно признался во всем старому генералу. Теперь Этни знала достаточно.
— Он боялся, что струсит, а не того, что его ранят! — воскликнула она. — Если бы я была чуть старше, чуть менее самоуверенной, чуть менее узколобой! Я бы его услышала. Я бы поняла. В любом случае, мне не следовало быть такой жестокой.
Не в первый раз ее охватило раскаяние за четвертое перо, которое она добавила к тем трем, и она молча сидела, раздавленная этим раскаянием. Однако капитан Уиллоби был упрямцем, не желавшим признавать ошибки. Он видел, что раскаяние Этни некоторым образом обвиняет и его, и не был готов страдать.
— Да, но с практической точки зрения эти различия слишком размыты, — сказал он. — Миром не правят тонкие различия. И потому я ни за что не поверю, что во всем виноваты мы трое, а если мы не виноваты, то вам уж точно не в чем себя упрекнуть.
Этни не стала раздумывать, что он имел в виду, говоря о ней. Глядя, как он самодовольно развалился на скамейке, она закипела гневом. Увлекшись историей, она на некоторое время позабыла о рассказчике, а теперь оглядела его с головы до ног. Упрямый тупица, как он смел судить даже ничтожнейшего из своих товарищей, не говоря о Гарри Фивершеме? И тут же вспомнила, что сама поддерживала его суждения.
Этни вспыхнула от стыда. Она плотно сжала губы, краем глаза наблюдая за Уиллоби в ожидании момента, когда он откроет рот, готовая яростно на него наброситься. Во всём его повествовании сквозило снисходительное отношение к Фивершему. «Пусть только начнёт снова», — думала Этни. Но капитан Уиллоби ничего больше не говорил, и ей самой пришлось прервать молчание.
— Кто из вас троих первым придумал послать перья? — вызывающе спросила она. — Не вы?
— Нет, кажется, это был Тренч.
— Тренч! — воскликнула Этни, ударив по ладони кулаком, в котором было зажато перо. — Я запомню это имя.