Четыре рассказа
Шрифт:
«Я грязен!
– молча кричит он себе, не слышащему себя.
– Я грязен, потому что по моей вине свершается непоправимое. Я - грязен!»
Он смеётся резко и отрывисто, чужим смехом своей прошлой, третьей, жизни.
Учитель Машкин поднимает взгляд от остановившихся часов:
«…Ты грязен, Максим. Ты грязен настолько, насколько ты чист. Ты грязен, потому что ты чист…
Когда собаки не стало, в пустой своей жизни я жил до весны. А весной ребята снова ушли от меня, и место моё среди них исчезло в прошлом. Тогда меня нашли мёртвым на берегу реки.
Я странно умер - так решили люди.
Я
Мне незачем было идти назад. Я не хотел идти никуда. Звёзды качались под моим лицом и мерцали. Я не убил себя. Я опустил голову в белые звёзды».
В остановившемся глухом времени начался день и предпоследний урок в жизни. Максим выбежал из класса. Он бежал по коридору, по асфальту школьного двора, и бег его был гулким, как удары сердца, сорвавшегося с ритма. И только время молчало.
Сбив с ног кого-то, он остановился резко и удивлённо. Он торопливо помог подняться новой учительнице химии. Она стояла перед ним, растирая ушибленный локоть. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, и наконец боль её глаз перешла в глаза Максима. В ту минуту солнце зашло за облако.
Стало пасмурно, как при затмении. И тогда он коснулся её локтя губами. Он быстро поднял глаза, опасаясь, что она ему привиделась. Светлые глаза женщины смотрели на Максима и слышали его. И рот её был сжат отчуждённо и строго.
Он вздохнул.
Воздух улицы, ворвавшийся в лёгкие, внёс в него гул машин и синюю холодность неба. Его «я», которое он давно отвык ощущать, возникло в нём в тот же миг свободно и почти безболезненно. Он пригнулся и не глядя сломил стебель первого подвернувшегося под руку цветка со школьной клумбы.
Женщина, так же не глядя, взяла цветок, белый и странный в своём белом свечении в сумраке дня.
Женщина молчала и слышала его нежное «я». Цветок слетал с её пальцев не слетая.
Неожиданное беспокойство отстранило Максима - что-то было не так.
«Что же не так?» - думал он, слушая мелодию речи их новой учительницы химии, объяснявшей у доски и писавшей формулы белым — на чёрном. Она знала, как два вещества, соединяясь, превращаются в новое - третье.
Он огляделся. За партами сидели его одноклассники, и он увидел их лица так чётко, как никогда до этого: они были людьми его четвёртой, но единственной теперь жизни, потому что в ней уже была она.
«Сейчас она слово в слово произносит то, что тысячу раз произносил на уроках он, - почувствовал Максим. — Он тоже знал, как два вещества, соединяясь… Но сам он — уронил голову в звёзды. Уронил в холодные звёзды».
«Что-то не так…» - с отрадой мучилось его ожившее «я».
– Ты меня любишь?
– спросил Максим.
Замер класс, и она замолчала.
– Любишь?
В наступившей тишине шум времени стал слышен всем.
– Да, - сказала она.
Он вышел из класса, улыбаясь беспокойно и счастливо.
«Что же не так?» - монотонно и торжественно стучало в висках. Слова вспыхивали в нём и ложились на лица прохожих, словно тень его взгляда. Он смотрел в лица встречных и видел, как они усмехались на ходу его словам. И тогда он опустил
Усмешки могли достичь его открытого теперь всем «я». И тогда наступила бы боль, делающая его слабым и лишающая возможности додумать, что же не так…
В его комнате, над старым ковром, картины не было. Он почувствовал пугающую робость и растерянность.
Картины не было. И тут же он увидел её.
Картина стояла в воздухе прямо перед ним. Он жадно увидел её - всю сразу и подетально. Светлые глаза женщины слышали его - и это впервые не удивило.
Каждую дымчатую волну одежд он знал наизусть.
…И наконец он понял. Он понял всё. Мизинец женщины был изогнут так, как никогда не бывает в жизни!
Он быстро коснулся мизинца рукою. Пальцы его остановились на чистом холсте, натянутом на подрамник. Картина звучала в нём высоко и стройно.
Смешав краски, он стал бездумно наносить их на холст. Он спешил - и поспешность его была уверенной. Он писал целое мгновенье - и одну-единственную жизнь. И наконец картина отстранилась.
…Она была такой, какою виделась всегда.
Светлоглазая женщина смотрела с холста. Ничего не прощала. И принимала. И белый чёткий цветок, слетающий с её пальцев, был ослепительно, пугающе чист. И от резкости его белизны сжимало горло как от крика. У вся-кого видящего.
ЗЕРКАЛО
Уже давно девочка сидела на тёплой земле в высоких лопухах, на самом краю огорода. И ни о чём не думала. Потому что было жарко. Чёрный тусклый жук на корявых ногах, покачиваясь, всё подползал к девочкиной босой ноге, девочка отодвигала жука сухой лёгкой палкой. А потом жук пропал куда-то, и девочка этого не заметила.
За спиной девочки по всему огороду цвела картошка. А прямо перед ней была загородка — длинные редкие жерди, серые от времени и дождей, привязанные к кольям мочальными верёвками. По узкому, в одну тропку, переулку ходили большие и серые куры на жёлтых и крепких ногах, и только одна курица была белая. Она подходила иногда, останавливалась под жердью и подолгу смотрела на девочку круглым глазом с оранжевым ободком. А девочка смотрела на белую курицу и на кур. Ещё она смотрела на муравку, низко склоняя лицо — тогда муравка казалась лесом, в котором, может быть, ходит кто-то маленький и там живёт.
Целыми днями переулок пустовал. Только два дня назад пробежал по тропинке вялый грязный мальчишка, да ещё раньше прошёл к магазину с хозяйственной сумкой бородатый колдун в старых спортивных тапочках. Девочка колдуна не испугалась, а сразу свернула пальцы в две тугие дульки, чтобы он её не заколдовал, и склонила голову под самые лопухи. Она подождала, когда колдун прошаркает мимо, и перекрученные пальцы её вспотели от напряжения.
Но сегодня в переулке не было ни мальчишки, ни колдуна. И вчера не было. Девочка легла животом на жердь и повисела так немного вниз головой. Пока не вспомнила, что висеть нельзя. Потому что мочальные верёвки могут оборваться. Она слезла и стала смотреть себе на живот, где на платье остались серые древесные ворсинки. Но вот девочка подняла голову — ей послышались чьи-то шаги. И в переулке показалась женщина…