Четыре с лишним года. Военный дневник
Шрифт:
5.08.44
До моря 200 километров.
Мы наносим по Латвии второй удар. Война становится всё тяжелей. Когда после артподготовки мы начали наступать и пришли в движение все огромные силы, спрятанные по лесам, то пыль поднялась до облаков и смешалась с ними. Сейчас по дорогам на запад идут бесконечные колонны машин, танков, пушек, и все это движется в непроницаемых тучах пыли. Столько машин Латвия никогда не видела, и удивляться ей действительно есть чему.
Снова начались леса и болота, и жилища стали какие-то сырые. Местного населения больше не видим: все дома пустые, заглянешь – красивая обстановка, трюмо, трельяжи, огромные библиотеки. Каждый входит, каждый смотрит,
Только что ходил в костёл, за полкилометра; на дороге ни души, но изредка проносятся легковые машины с сумасшедшей скоростью, потому что немецкие самолёты бомбят и простреливают дорогу. Они-то и наводят «порядок», а то обычно шоссейка забита людьми и повозками.
По костёлу ходили солдаты, на балконе играли на органе. Я с палочкой обошёл весь Божественный дом, слазил на самый верх, откуда в бинокль видны немецкие хутора. В костёле ничего не разбито, все нетронуто, даже разноцветные стёкла дверей целы. Вокруг костёла стоят несколько разрушенных домов, а у самого его входа лежали два убитых немца, уже со снятыми сапогами и мундирами.
Латвия впервые за три года увидела войну. Идут бои, всё горит, как когда-то в Калининской области, а бои здесь сейчас идут непрерывно, за каждый хутор, за каждый перелесок. Немец не хочет расставаться с Латвией, каждую ночь на западе полыхают огромные зарева, всё красивое и ценное немец взрывает и жжёт.
Очень много книг, все интересные забираем. Прочёл «Дни Турбиных», почему по этому роману МХАТ поставил пьесу, я смотрел ее, – не понимаю, это глупейшая, абсолютно бездарная книга [1] .
12.08.44
Пошли большие леса. Я не думал, что тут есть такие огромные массивы. Латвия – это лес и красивые озёра. Сколько ягод мы здесь поели, да и яблок хватает, но они ещё зелёные, а малины, черники я столько никогда не видел.
Война ушла немного вперёд, нас хватило ровно на 15 дней, ждём пополнения и отдыхаем. Наш батальон связи в Латвии потерял столько людей, сколько в сумме мы потеряли от Москвы до границы. Немец из Прибалтики уходить не хочет, каждый маленький хуторок превращается в опорный пункт; латыши почувствовали, что такое война. Конечно, коров у них хватит не только нас прокормить, а и для вас бы хватило. О населении ничего написать не могу: мы не видим гражданских людей совершенно. Всё время идём в полосе жестокого боя, местные разбегаются по лесам и возвращаются в свои дома, когда мы уходим и война уходит вместе с нами. Где находимся мы, дома стоят без людей, с открытыми дверями, с распахнутыми окнами; в комнатах шкафы с посудой, гардеробы с одеждой, и никто не знает, где хозяева всего этого. Перед домами фруктовые сады, цветники, клумбы, развороченные воронками от снарядов, земля перерыта окопами. В некоторых садиках стоят пушки, под колёсами которых смятые цветы: георгины, астры… Проходишь мимо и остро чувствуешь, что здесь ещё недавно кипела жизнь; в Калининской области такого чувства не было. О, как бы вас ошеломило это зрелище, попади вы в эту обстановку.
А самое для нас хорошее то, что стоит прекрасная погода.
19.08.44
Снова война. Мы уже глохнем от грохота боя. Сегодня рано утром нас поднял старшина со словами: «Не понимаю, что ещё нужно, чтобы разбудить их?» Действительно, прямо над нами в розовом утреннем небе один за другим идут в пике немецкие двухмоторные бомбардировщики. Они бомбят переправу, в полукилометре от которой мы спим. Земля вздрагивает от рвущихся бомб. Мы с Ивановым потягиваемся под тёплой плащ-палаткой, и я надеваю очки, посмотреть на интересное зрелище.
Немецкая авиация с утра до вечера висит над нами, всеми силами пытаясь задержать наступление. По дорогам стало страшно ходить: мы теряем людей на
Среди клумб стоят пушки, по цветникам идут танки, обозы. А сколько побито скота – коровы и овцы валяются десятками.
И всюду мы встречаем русских людей: сколько человеческого горя, которого не передашь и не перескажешь. Вчера разговаривал с одной старой женщиной: она с маленькой внучкой попала сюда из Порхова, муж где-то в Литве, дочку только что схоронила, сын воюет, а может уж… У неё нет ни дома, ни семьи – одна с внучкой среди чужих людей, – даже поговорить на родном языке не с кем было. Пока вокруг шёл бой, они сидели в подвале разбитого дома. Куда им теперь идти? Много таких судеб.
Что делает Лёля? Как Галинка? Между прочим, около города Мадоны я видел указатель у дороги: «К Занозину». Возможно, это Колька!
31.08.44
Помнит ли мама, что 13 сентября 1941 года при прощании она выпила за мой будущий орден. Так вот: через три года её желание сбылось, очень долго мама ждала, надо прямо сказать. Орден Отечественной войны 2-й степени мне вручил командир батальона в разгар тяжёлого боя, в лесу, под непрерывные разрывы снарядов, то есть без всех тех церемоний, которые положены при этом. В прошлом году медаль мне вручал командующий армией, генерал.
Два дня тому назад в батальоне из 150 человек мы потеряли за день 12, а ведь это батальон связи.
Шёл бой, дивизия справа никак не могла продвинуться. Наши два стрелковых полка ушли вперёд километров на 20, комдив уехал вместе с ними, правый фланг оказался открытым. Штаб дивизии в это время стоял в огромном помещичьем доме в 300 метрах от соснового леса. Я и Иванов с большим трудом пробрались туда – шоссе, идущее к дому, на протяжении двух километров простреливалось немецкими самоходками. Вошли в дом, и на душе стало легче; шикарная обстановка, мягкая мебель, огромная библиотека, размещённая в двухсветном зале (здание трёхэтажное).
Мы заняли прекрасную комнату, правда, с большим недостатком – окно выходило в сторону противника, и приступили к ремонту двух радиостанций. Через час приходит начальник связи и приказывает быстро собирать аппаратуру и на бричке ехать к РСБ, расположенной в километре от штаба. Мы ничего не понимаем, я выхожу во двор – там никого, только пули повизгивают. Оказывается, это немецкие автоматчики с опушки обстреливают дом. Тут паника-то и поднялась: ведь это ж штаб, где всякие топографы, шифровальщики, связисты, но нет настоящих солдат. Мы с Ивановым схватили автоматики свои, у него, правда, ещё была полная пилотка чёрной смородины (к чаю собрал), так и её прихватили, и с разрешения начальника связи начали без паники «отходить». А вокруг такое зрелище: политработники, шифровальщики, все с бумагами, бегут, падают, опять падают и опять бегут. Мы метров 200 отбежали, слышим – снаряды кругом рвутся, это немцы из самоходок дали. Как только в ложбинку спустились, сели дух перевести; Иванов, конечно, со смородиной не расстаётся.
Слушаем: артиллерия не стреляет, пули посвистывают где-то высоко над нами. Мы закурили, съели всю смородину и пошли по этой ложбинке к РСБ. Проходит 30 минут, приезжает конный с приказом начальника штаба – немедленно всем явиться в штаб для обороны.
Мы с Ивановым берём снова автоматы и всё той же ложбинкой с замиранием сердца возвращаемся в дом. Там полный порядок: всех, кого можно, начальник штаба положил с винтовками, идёт редкая перестрелка.
В штабе над нами начальства нет, ибо командир батальона с двумя взводами уехал с командиром дивизии. Мы из любопытства залезаем на чердак: вечереет, садится солнышко, в нескольких километрах от нас последние немецкие самолёты бомбят дорогу, на опушке леса полная тишина. Я принимаю решение лечь спать. На третьем этаже находим спальню и на мягких постелях засыпаем до утра.