Четыре жизни академика Берга
Шрифт:
Оказалось, что мать Акселя и мать Жени давно знакомы, они тоже в свое время бывали друг у друга и познакомились благодаря своим отцам — те дружили: дед Акселя и дед Шведе.
Отец Евгения тоже был моряком, командиром корабля, в конце жизни он командовал экспедицией кораблей на Енисее. Тогда прокладывался Великий сибирский путь и рельсы на стройку везли Енисеем, на военных кораблях.
Корабль Шведе был колесный, построенный еще в Англии. Шведе прошел на нем весь Енисей и открыл неизвестную бухту, которая так теперь и называется — бухта Шведе. В одном из рейсов Шведе простудился и умер. Отца ждали домой на Рождество, но тщетно. Евгению было тогда три года.
Почти все Шведе были моряками. Дядя Евгения стал одним из героев Цусимы,
Евгений, как и Аксель, пошел в моряки под впечатлением рассказов своего дяди, он часто гостил в Кронштадте, где дядя служил. Мальчик провожал его перед походом в Порт-Артур, тот уходил старшим офицером эскадренного броненосца «Орел».
Путь Шведе был предопределен и материальными соображениями: мать получала небольшую пенсию. В Морском корпусе он рос под большим влиянием замечательного ученого Шокальского, которого считает своим учителем. Шокальский был почетным академиком, крупным океанографом, с его именем связано много географических открытий. Плавучая научно-исследовательская лаборатория, судно «Шокальский», — одно из самых лучших и современных в наше время. А тогда Шокальский преподавал в старших классах Морского корпуса. Впоследствии он стал начальником гидрографического факультета Морской академии, а своим заместителем сделал Шведе.
Когда я познакомилась с Евгением Евгеньевичем Шведе, он уже был контр-адмиралом, заслуженным деятелем науки РСФСР, начальником кафедры, профессором военно-морских наук.
— Вы знаете, — сказал он, — я считаю, что нам с Акселем повезло. В смысле среды и товарищей. Мы учились в Морском корпусе в очень интересный период истории России. Зрела революция.
— Я считаю, — добавляет Берг, — что среди передовой, действительно патриотично настроенной интеллигенции, пожалуй, даже не стоял вопрос «за кого»: за царя или революцию. Не было другого морального выхода, кроме как в революцию. Для русских интеллигентов присоединение к революции было естественным выходом. О большевиках многие тогда ничего не знали. Но стоять за Россию — это значило стоять за революцию, другого пути просто не существовало.
Надеюсь, я не обидела Шведе своим вопросом:
— Евгений Евгеньевич, я знаю, почему Аксель Иванович стал на сторону революции, а вот почему вы?
— Видите ли, солнечная сторона улицы всегда привлекательнее теневой, а кроме того, у нас на «Севастополе» был очень хороший командир. Он помог многим офицерам выбрать правильный путь в жизни. Он говорил нам, что эмигрировать глупо, нужно строить новую жизнь. Никакой врач не поможет больному, если больной не хочет выздороветь. А интервенция, кроме того, вовсе не врач, как пытались уверить иностранные державы, бравшие на себя миссию «лечить» Россию. Россия должна была сама возродиться для новой жизни. И это зависело только от русских, от нас самих.
ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ПЕРВОЙ РОТЫ
Время шло. Росло влияние Берга на товарищей. Он мужал, стал гардемарином второй роты, и его назначили фельдфебелем в младшую роту.
Недавно я познакомилась с одним из бывших воспитанников Берга, Вениамином Николаевичем Корниловым.
Его отец, Николай Александрович Корнилов, преподавал навигацию в Морском корпусе и был непосредственным наставником Берга. Аксель бывал в доме Корниловых и отплясывал мазурку на вечеринках, устраиваемых родителями Вени для старших сестер и их подруг-гимназисток.
— Я снизу вверх, как на каких-то небожителей, смотрел на кавалеров моих старших сестер, — вспоминает Вениамин Николаевич, — а когда пришло мое время и я поступил в Морской корпус, то младшим воспитателем в моей роте оказался Берг.
С первого же момента Аксель Иванович завоевал у нас, мальчиков, восхищение и уважение. Его манера общения с нами сразу дала нам понять, что, несмотря на юность, он умеет проявить волю, умеет владеть собой при любых обстоятельствах. Стоя перед строем кадет, которые своим весельем и не дозволенными в строю смешками хоть кого могли заставить или рассмеяться, или выйти из себя, Берг всегда сохранял олимпийское спокойствие, и, поверите, за весь год я, может быть, два или три раза видел, как, не выдержав, он едва заметно улыбался. Корнилов помолчал, вспоминая, потом добавил: — Я помню эпизод, при котором Берг сохранил невозмутимость в то время, когда лихорадило все училище, всех преподавателей и учеников. Случи-лось ЧП. Однажды прибегает в класс воспитатель и объявляет: «В вашу роту зачислен новый кадет — князь, племянник его императорского величества Николая Второго». Переполох начался как на пожаре. Наш ротный командир а был им мой отец — побежал к директору корпуса адмиралу Русину за инструкцией: каков церемониал встречи? Принимать как высочайшую особу, члена царской семьи, или как обыкновенного смертного? Директор считался свободомыслящим либералом. «Конечно, как обыкновенного кадета», — сказал он.
Новый кадет подкатил к главному подъезду на паре рысаков, в окружении блестящей свиты. Навстречу выбегает сам директор и ведет новенького в училище, где его будущие товарищи уже и без команды «смирно» стоят навытяжку. Берг командует «смирно», а Николай Александрович Корнилов направляется к Русину с рапортом, как было условлено. Русин же выдвигает вперед двенадцатилетнего мальчика и приказывает рапортовать ему. Но ведь текст составлен для Русина!
Отец был ошеломлен, он путался и еле-еле дочитал до конца приказ, потом подвел «обыкновенного» кадета к левому флангу роты и поставил на место по ранжиру. Директор поздравил нас с зачислением в нашу роту князя и дал распоряжение распустить строй. Берг скомандовал «разойдись», и новый кадет вместе со свитой удалился из нашей жизни. После этой процедуры отец убежал в офицерскую комнату и сидел там, схватившись за голову: что-то будет?! Берг же только пожимал плечами и иронически улыбался.
Но сдержанным и молчаливым Берг бывал только при исполнении служебных обязанностей, — продолжал Корнилов. — Во внеслужебное время он был веселым и хорошим товарищем. Делая нам замечания, Берг никогда не повышал голоса, но своим серьезным, строгим взглядом заставлял чувствовать свою волю и требовательность. Всегда аккуратный и строгий к себе, он невольно заставлял подтягиваться самых расхлябанных, как-то так получалось, что мы старались ему подражать и даже соперничали, чтобы заслужить его одобрение. Особенно удивляло старших воспитателей, что ребята выполняли все требования Берга, хотя он очень редко, только в крайнем случае, пользовался своим правом налагать дисциплинарные взыскания.
Получить внеочередной наряд или быть поставленным к стене Бергом у нас считалось большим позором, — говорит Корнилов, — ведь это наказание исходило от фельдфебеля, а не от унтер-офицера и притом от Берга, который не любил бросаться дисциплинарными взысканиями, и если оно все же было получено — значит за дело. А ведь метод воспитания с помощью наказания очень соблазнителен. Провинился, и вот тебе карцер, простой или строгий: арестованного не выпускают даже на занятия, не водят на прогулки, не дают очередного увольнения домой на субботу и воскресенье, питание — только хлеб и вода. В общем, должность Берга требовала от него особого такта.
Когда мы перешли в пятую роту, — продолжал свой рассказ Корнилов, — мы увидели Акселя Ивановича не фельдфебелем младшей кадетской роты, а фельдфебелем самой старшей, первой гардемаринской роты. Это было особенно почетно. Нам было грустно расставаться с ним, но мы гордились, что наш фельдфебель заслужил редкую в корпусе честь — право командовать не нами, мальчиками, а своими сотоварищами — гардемаринами. На этот пост назначался только лучший из лучших и по успеваемости, и по дисциплине, и по общему развитию. Подтянутый и серьезный в своем новом обмундировании: не в бескозырке, а в офицерской фуражке с козырьком, и не с простым черным гардемаринским палашом, а с морским офицерским, он прошел перед нами в первый день занятий во главе своей новой роты.