Четырехкрылые корсары

Халифман Иосиф Аронович

Богданов не скрыл, что были и «закулисные мотивы нападок на Рулье». Теперь известны некоторые из тех мотивов: травля со стороны полиции, запреты публичных лекций, вмешательство в преподавательскую работу — все последовало за доносом в жандармскую службу. Одновременно мракобес митрополит Филарет требовал от синода осудить Рулье, который «из могил древнего минерального, растительного и животного мира хочет выкопать космогонию».

Черные силы сломили молодого ученого. Хотя он и продолжал развивать свои идеи, продолжал издавать свой «крамольный» журнал, ему была нанесена «глубокая душевная рана» (слова профессора Богданова).

Рана эта оказалась смертельной. Рулье не исполнилось

и сорока пяти лет, когда он сошел в могилу.

Историки естествознания до сих пор не обнаружили ни дневников, ни писем, ни материалов, способных подробнее осветить события, погубившие этого человека. А ведь он мог бы еще столько сделать для своей страны! Думается, статья, напечатанная в июне 1854 года, отчасти приоткрывает завесу над тем, каково приходилось Рулье. Это его статья под заглавием «От нечего делать».

Профессор Карл Францевич Рулье (1814–1858). Скульптурный портрет. «Он был, — пишут современные историки биологии, — самым выдающимся после Ламарка эволюционистом додарвиновской эпохи». Первым основным генетическим законом Рулье считал положение о том, что «(животное, предоставленное самому себе, удаленное от внешнего мира, не может жить». Опыты, проведенные через сто лет после того, как были написаны эти строки, показали: осы-веспа, получая в достатке и корм, и воду, но отделенные от других, все равно быстро погибают. Так и на осах наглядно подтвердился первый основной закон Рулье…

«…Как часто мы говорим, что не делаем ничего, потому что делать нечего. Мы так поставлены невыгодно, что около нас все уже известно, все обследовано, то ли дело путешествующему за морем: для него все ново, наблюдений не оберешься. Как часто нам твердят, что мы только для оправдания себя ссылаем вину на нас окружающее, и что стоит лишь уметь взяться за дело, стоит лишь не шутя захотеть, и каждому представится бездна случаев быть посильно полезным истине и науке»… Этим раздумчивым монологом, в котором слышны живые интонации автора, начинается статья.

«Удерживаемые дома продолжительным недугом, — продолжает Рулье, — мы проводили досужие часы у окошка. Ежедневно, особенно же в базарные дни, мимо нас проходит множество лошадей. Читая что-либо или сидя без всякого дела, мы невольно, от нечего делать (это курсив самого Рулье. — И. X.) смотрели на лошадей и не заметили, как вкралось в душу наблюдение, что очень много лошадей — белоножек. Впоследствии к этому присоединилось и другое, что несравненно чаще лошадь белоножка на задние ноги, нежели на передние».

В этих сообщениях о «досужих часах», проводимых «без всякого дела», слышится глубокая душевная горечь, боль могучего ума, отрешенного от настоящего и достойного его занятия. Читаешь и, кажется, видишь сидящего у окошка широкоплечего, сильного человека в изношенном шлафроке. Крупная сократовская голова, высокий лоб, резко очерченное лицо, освещенное живой мыслью. Куда же, на что устремлены пытливые глаза, на чем сосредоточена дума человека, чьи статьи публикуются на нескольких языках и читаются в университетах всей Европы?

«Однажды, когда перед нами прошло несколько сот лошадей кавалерийского полка, наблюдение дошло до такого ясного сознания, что начало нас сильно занимать». Рулье убедился: зная, сколько у лошади белых ног, можно заранее сказать, какие именно ноги белые. Можно, писал Рулье, «держать заклад с товарищами», не глядя говорить, которые ноги у лошади белые, надо только знать, сколько у лошади белых ног. Он очень доволен был, что смог познать «истину так легко и нечаянно, от нечего делать».

Мракобесы и рутинеры всячески старались отлучить его от науки. А он, даже прозябая в окраинной тиши, продолжает наблюдать; казалось, оторванный от настоящего, стоящего дела, не переступая порога дома, находит тему для исследования.

Находит ее, глядя в базарные дни в окошко, и открывает неизвестные до него закономерности размещения участков разной окраски на теле сначала лошадей, а потом и других домашних животных. Рулье объясняет: такой тип окраски одно из следствий одомашнивания животных. Позже Дарвин специально рассмотрит эту проблему, а крупнейшие зоотехники долго еще будут разбирать именно этот вопрос.

Уже и в главном своем труде «Сомнения в зоологии, как в науке» Рулье не раз обращается к примеру общественных насекомых, к естественной истории пчел, муравьев, шмелей, ос, знакомство с которыми, как говорилось в доносе Филарета, «даже мещанам и крестьянам» помогает «находить в книге Бытия мифологию», а из «растительного и животного мира» откапывает космогонию. В «Вестнике естественных наук» была напечатана статья Рулье «Три открытия в естественной истории медоносных пчел», статья Бэра о шмелях, обзор Мина «Архитектура у насекомых», где в числе прочих рассматриваются примеры из жизни роющих ос, ос-горшечниц и, конечно, бумажных ос. Здесь же напечатан и перевод статьи Ормерода об общественных осах — первое на русском языке сообщение о них.

Обложка журнала «Вестник естественных наук», издававшегося с 1854 по 1858 год под редакцией профессора К. Ф. Рулье Московским обществом испытателей природы. В этом журнале был опубликован перевод статьи Э. Л. Ормерода «Материалы для естественной истории ос». Предисловие к переводу обещает: «История ос занимательна не менее истории пчелы. В этом, мы надеемся, вполне убедится читатель…»

Русские слова «оса» и «шершень» появляются в относящихся к XI веку литературных памятниках, но только а середине XIX века из переведенной на русский статьи медика при госпитале Суссекского графства узнала «читающая публика» о том, что можно увидеть, наблюдая ос в природе и в неволе, как следить за жизнью целых гнезд и отдельных насекомых. Осиные гнезда Ормерод переселял, помещая их по внешней стороне окна своего кабинета, в ящик с убранной крышкой (это давало осам возможность свободно влетать) и с убираемым дном (это предоставляло возможность «наблюдать внутренние их распоряжения»).

«Осы скоро свыклись с новой квартирой, и после того как гнездо было повешено, они выставили часового…» Но страж, стоявший головой вперед, не обращал внимания на Ормерода, а все происходившее за его, стража, спиной воспринимал, должно быть, как шум в гнезде, не имеющий к нему отношения, а может, и вообще никак не воспринимал.

Ормерод приметил, что, хотя одна и та же оса часто подолгу остается на посту, не всегда эту повинность несла именно только она. Однажды наблюдатель снял часового с поста, чтоб нанести на него метку, и не успел этого сделать, как из гнезда появился новый страж. Он стоял, вытянув жвалы, встречая возвращающихся, словно приветствуя их, а когда движение ослабевало, прогуливался вне гнезда, вокруг летка. Ночами стража усиливалась: и у входа и вокруг стояли несколько часовых.