Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)

Волкодаев Петр Иванович

3

Пришел на зорьке утренник, нашалил на грядках у бабки Ганны, напроказил. Измял зеленые уши огурцам, завяли они, повисли — совсем неживые.

Выбежал Санька из сенец, а мурог на дворе будто солью посыпан. Знобкая она, щипучая. Расклевывает присохшие цыпки на ногах. Голяшки щиплет. Аж покраснели…

Ставит Санька босые ноги на тропинку, она тоже не греет. Нету в ней прежнего тепла: остудил сердитый утренник.

Глянул Санька за плетень, а там, в кустах, осень шастает — рыжая, с подпалинами. Лисьей мордой в городьбу тычется. Норовит к бабке Ганне на двор забраться. Не заметил Санька, как она подкралась… Недавно в подлеске птицы егозили, а нынче там тихо, только желтые листья порхают.

На крылечке стоит бабка Ганна с коромыслом, с ведрами. Окликает Саньку:

— Сбегай, внучек, на свою селибу. Оборви помидоры, какие остались там. Огурцы собери… Вишь, как земля поседела за ночь…

Она смотрит на Санькины задубевшие ноги, приказывает:

— Обуйся. Озябли ноги-то…

Еще издали Санька заметил, что ставни на окнах открыты, а дверь в сенцах распахнута настежь.

После того разговора с отчимом в городской управе он всего раза три побывал на родном подворье. Последний раз прибегал на прошлой неделе. Сенцы были на замке, а ставни приколочены досками. А нынче… Значит, отчим перебрался домой. Может, Шулепа тоже в свою избу вернулся? Небось, опомнился после испуга… Выкурили его из избы в ту ночь — здорово! Кто-то метнул в окошко гранату. Прибежал начальник полиции в городскую управу в одних исподниках. В то утро заколотил Залужный ставни, а сам поселился в управе.

По старой привычке Санька распахнул калитку, шагнул во двор и — остановился: на крыльце сидел немец, попыхивая сигареткой. Увидев Саньку, солдат схватил автомат, лежавший рядом на крыльце: «Хальт!» Нехотя поднялся с крыльца и валко, по-медвежьи зашагал к Саньке, печатая на земле косолапые дырчатые следы. И словами и жестами объясняет Санька, что это его дом. Не слушает солдат, кричит что-то на своем языке, аж подбородок трясется. Стращает автоматом, замахивается. Увернулся Санька от подзатыльника, выскочил на улицу.

На соседних дворах тоже слышится чужая речь. Пиликают губные гармошки. У старухи Гарбузихи посередине двора походная кухня стоит, дымком обкуривает березку.

Не хочет Санька возвращаться к бабке с порожними руками. Может нету их, огурцов-то. Однако тянет на грядки… Свернул в проулок, перелез через городьбу и пошел, раздвигая кусты смородины, к своей бане, что спряталась за яблонями. А когда вылез из смородины, замер неожиданности: глядит на него разинутой пастью тупомордая пушка из-под старой яблони-анисовки. Чуть-чуть поодаль зарядный ящик стоит, а у него под колесом яблонька-пепинка. Мать посадила ее к Санькиному дню рождения пять лет назад. И Санька и мать любили пепинку больше других деревьев. Выхаживали. Этой весной первый раз яблонька зацвела… И вот лежит она, сломанная, на земле, на ее ветки наступают сапожищами чужие артиллеристы. Их тут человек десять. Трое около пушки топчутся, поворачивают ствол, направляют жерло на заречный лес. Остальные роют окоп.

Кинулся Санька к пепинке, да тут его и настигла чья-то рука. Вцепились крючкастые пальцы в Санькины льняные вихры, тянут к пушечному колесу… Не успел Санька смекнуть, что замышляет этот рукастый немец, как его тело захлестнула веревка. Привязывает пушкарь Саньку к гаубице, гогочет. Рванулся Санька, да поздно: крепко держит веревка. Плачет, захлебывается обидой. Артиллеристы ржут, как жеребцы стоялые. Вырыли окоп, ушли в избу. Саньку все не отвязывают. Деревенеют ноги, подламываются в коленках. Повис на веревке — ногам легче, зато под мышками режет, окаянная. Грудь давит, как железный обруч. Дышать нечем… Очнулся Санька, видит: артиллеристы — в саду, снова гогочут. Пальцем на Саньку показывают, что-то говорят Курту Мейеру. Подошел Мейер к пушке, узнал Саньку, брови нахмурил, глаза колючками стали.

— Занька? Нихц карашо!

К пушкарям повернулся, стучит словами, будто камни разбрасывает по саду. Залужного поминает. Потом крикнул что-то рукастому немцу. А тот тесак из ножен выхватил — и к Саньке. От страха у Саньки в глазах потемнело. Хочет крикнуть — голос пропал… Шаркнул тесак вдоль Санькиной спины, веревка к ногам упала. Вывел пушкарь Саньку за ворота, на прощанье затрещиной угостил.

Бежит Санька на заречную улицу. Закатное солнышко через плетни смотрит. Целый день немцы держали Саньку на привязи. Распахнул калитку, а на дворе у бабки Ганны дед Якуб — райисполкомовский сторож — седой бороденкой трясет, доски фугует.

Дрогнуло Санькино сердце, почуяв беду. Метнулся в избу, а навстречу бабка Ганна с причитаниями:

— Сиротинка моя! Покинула нас мамка… Ушла на вечный покой…

Лежит мать на лавке, вся в белом, в мертвых руках свечку держит. Соседская старуха над ней молитву читает, упрашивает бога принять мученицу в рай…

Выскочил Санька на двор, охнул с испуга: все стало черным вокруг — и оранжевый клен в палисаднике, и синее небо над избой, и солнце, сползающее с небосклона в дальний лесок…

Сел на траву посередине двора, голову в коленки уронил: оглушила беда.

Залужный действует

1

Фок ходит по ковровой дорожке, заложив руки за спину. Меряет шагами просторный кабинет Максима Максимыча: девять шагов до двери, девять обратно, — до стола. Останавливается возле стола, берет из ящика черную пузатую сигару, откусывает кончик и щелкает зажигалкой.

К широкому канцелярскому столу приставлен поперек узкий и длинный стол. Возле него обычно стояли стулья. Тут предрайисполкома встречался с депутатами райсовета, проводил заседания.

Нынче этот длинный депутатский стол пригодился Фоку для иного дела. Стулья выброшены. Красное сукно снято. На столе лежит резиновая палка, две эрзацверевки, витые из бумаги в три пряди. Зачастую подручные Фока в кабинете коменданта наскоро делают дручанцам, как он сам говорит, «прививки покорности».

Есть у Фока два штатных «работника»: обер-ефрейтор Адольф — начальник «прививочной» и ефрейтор Фриц — его подчиненный. Оба лобастые, длинноногие, с железными бицепсами.

Все эти дни они бродили по коридорам комендатуры без дела, сонливо позевывали, будто конурные псы после сытной кормежки. Скучали: нет «пациентов»… А нынче они вдруг оживились, с самого утра начали готовить «прививочную» к работе.

Фок нервно кусает сигару, берет в руки депешу. В ней генерал фон Таубе торопит Фока:

«…весь урожай дручанской зоны в десятидневный срок отправить в фатерлянд. Для этого нужно:

1. Свезти снопы в бывшие колхозные гумна.

2. Выгнать на молотьбу все население — женщин, стариков, детей. Молотить днем и ночью, круглые сутки.

3. Уклоняющихся от работы и саботирующих распоряжения германского командования расстреливать на месте без допроса и следствия…»

Фок подходит к окну, с шумом распахивает створки. В палисаднике в мокрых кустах чулюкают воробьи. Их сечет дождь, и они, заняв самые нижние ветки, то и дело отряхиваются. За оградой булькают и пузырятся лужи. Не перестает дождь — сыпкий, мелкий, как пшено. Сеют его ползущие над землей тучи. Третий день сеют… Будто осень на дворе. В Баварии сейчас август ходит с солнышком в обнимку. Наскочит дождь недолгий, прошумит по крышам, пробежит по улице вприпрыжку и — поминай как звали… А тут! О, проклятый русский дождь!.. Снопы сушить негде. Жатва на полях остановилась. А Таубе понукает. Отправить в десятидневный срок… Приказывать — легко! Попробовал бы сам, жирный боров! Еще этот пожар в Ольховке… Раньше других там начали молотьбу. Ольховский староста свез снопы в ригу до ненастья, двое суток молотили и — вдруг… Нынче ночью сгорели и рига со снопами, и молотилка, и амбары… А всю намолоченную рожь — больше пятидесяти тонн — растащили во время пожара… Рядом она, Ольховка, четыре версты от Дручанска. И не уберегли… Сколько ржи пропало! А ячменя… Можно было бы вагона два тайком от генерала направить в Баварию. Отец пишет, что совсем захирел его пивоваренный завод: нет ячменя. Даже овес — и тот весь забирают на фураж…