Чезар
Шрифт:
Мне не плевать. Просто именно сегодня я не способен любить. Сегодня город, «Чезар», Рыкованов стоят передо мной стеной и заслоняют обзор. Меня поймали в низшей точке, на том дне, которое и есть наша форма стабильности.
– Что ты молчишь? – спросила она почти жалобно. – Мне что делать? Идти?
– По-моему, ты уже решила, – ответил я устало. – Харитонов – это хороший подарок к юбилею. Пусть будет и от меня тоже.
Она вспылила:
– А чего ты ждал-то? Не могу я всю жизнь вот так…
– Как?
– Вот так! Тебя или убьют, или посадят! Я боюсь
– Чего ты боишься? Рыкованов давно не тот. Я сотрудник юридического отдела.
– Юридического? Ты в службе безопасности! Ты – решала, который подметает и подтирает за другими.
– Да что на тебя нашло?
– Я войны боюсь, – прошептала она вдруг.
Она подняла стакан, прижалась к нему, и его край стукнул по её зубам.
– Войны? – не понял я этой резкой смены курса.
– Мне кажется, скоро будет большая война.
– Прекрати! Ничего не будет. Кто в XXI веке будет развязывать войну? У нас ядерное оружие есть. Никто не рискнёт.
– Вот такие как Рыкованов и рискнут! Для вас жизнь ничего не стоит. А этот мальчонка: что он вам сделал? Может быть, он и неправильно говорил, но разве можно так?
Я недоуменно смотрел на её раскрасневшееся лицо. Она готова была заплакать.
– Какой мальчонка? – удивился я.
– Эдик ваш. Зачем вы его? – губы её дрожали. – Ему всего двадцать семь было.
Ах, Эдик… Узнала же. Наверняка уже весь город гудит. Начиталась ерунды в интернете и смотрит теперь жалобно, точно лань – ненавижу этот кроткий взгляд. И не статей начиталась, а комментариев от анонимов, которые выдают себя за инсайдеров и несут всякую чушь. И чем она безумнее, тем больше в неё верят.
А задело её не само происшествие, а тот факт, что бедолага Эдик не доскрипел до юбилея. Двадцать семь лет, подумать только! Вот было бы ему тридцатник, уже не жалко.
Я долго держал её взглядом, а потом произнёс:
– Ты такие мысли оставь. Оставь, оставь. Никто его не трогал. Мы точно не трогали. Смотри, не брякни где-нибудь. Мальчонка!
Мой тон подействовал. Тушь на её ресницах потеряла форму и сделала глаза немного ведьминскими, прекрасными.
– Ясно, – пробормотала она. – Я никому не скажу.
Теперь она вела себя так, словно я угрожал. Когда я раздражён, в моём голосе появляется металл, и никак его оттуда не выплавить, она-то знает. Но этот её овечий тон хуже прямых оскорблений.
– Ну, что ты мелешь? – фыркнул я. – Говорю тебе: мы его не трогали! Ума палата! Зачем нам так подставляться? Мы что, блин, совсем дебилы? Я его лично до больницы вёз! Я за него отвечал! Мне его смерть меньше всего нужна!
Я оттолкнул стакан с вином, тот поехал, как камень в керлинге, равномерно и бойко, замер на самом краю стола и опрокинулся. Осколки были похожи на крупный бисер. Есть такое закалённое стекло, которое лопается сразу в труху. И отношения такие есть.
Ира торопливо собирала вещи.
– Чего ты завелась? – спросил я. – Какое отношение этот Эдик имеет к нам? Это просто инцидент, который нас вообще не касается. Работа – работой, жизнь – жизнью. Разве не так у нас было?
– Самооправдание, Кирилл, это такая бездонная бочка: если порыться – на любой случай слова найдутся.
Теперь в ней появилось что-то от учительницы начальных классов. Конечно, Шелехов, опять ты не угадал с ответом. Садись, двойка. Если женщине нужен повод, чтобы уйти, в ход пойдёт всё – и война, и моя работа, и Рыкованов с Эдиком. На здоровье! Пожалуй, ей это нужно. Без злости трудно начинать новую жизнь. На её заострившемся лице читалось облегчение, ведь на пути к бездне своего тридцатилетия она преодолела самый сложный рубеж – меня.
Ира ушла, навьюченная бумажными пакетами, в которые покидала мелкие вещи.
– Я за остальным потом заеду… – проговорила она негромко, словно извиняясь.
Конечно, заезжай. И даже не сомневайся: всё, что твоё – твоё.
Я закрыл дверь. Расставаться всегда больно. Больно сужать круг знакомых, который и так стягивается на шее как удавка.
Ира мне нравилась. Она не была глупой, не была корыстной. Про неё можно сказать – карьеристка, амбициозный человек, перфекционист, но она разделяла работу и дом и умела прятать шипы своего профессионализма, становясь временами трогательной, пьяной, романтичной. В остальном же она сохраняла ясность мысли, и в наших отношениях боялась взять лишнее, что не принадлежит ей по праву. К моим подаркам она всегда относилась предельно аккуратно, словно знала, что придёт время их возвращать. Её педантизм в этих вопросах меня угнетал, словно она проводила между нами черту.
Не знаю, любил ли я Иру настолько, чтобы жениться и прожить всю жизнь, но с ней я чувствовал себя живее, чем без неё. Только ей уже почти тридцать, а я по-прежнему строптив, глух, и её это достало.
Стыдно, Шелехов, быть собакой на сене. Стыдно, да… Но удобно. А ещё удобнее быть одному. Теперь не нужно думать за двоих. Не нужно ничего доказывать. Так честнее.
Но, чёрт побери, как меня злит лёгкость, с которой Ира поверила в эти бредни про убийство Эдика! Если эта чушь показалась правдоподобной даже ей, что скажут наши враги, которые топили нас и за меньшее? Завтра во время совещания на «Чезаре» меня ждёт прожарка на медленном огне.
А ещё Ира боится войны, и это странно. Это не в её характере. Придумала себе новое пугало, сама же всполошилась, сама же себя убедила. В ней появился пафос. Она говорит: «Все войны продают народу одинаково, а гибнут совсем не те, кто продаёт». Начиталась мудростей во «ВКонтакте».
Может быть, ей просто хочется тревожиться о чём-то постороннем, чтобы не тревожиться о возрасте? Или война уже разлита в воздухе и лишь толстокожие ублюдки вроде меня не чувствуют этого?
Я вышел на балкон. Застойный воздух перемешивался с гулом улицы Воровского и гарью, которой удобрили атмосферу наши предприятия: Рыкованов считал, что самые грязные процессы гуманнее всего выполнять в жаркие выходные, когда в городе никого нет. Небо розовело, но у самого горизонта его заливала серая непроницаемая дымка.