Чезар
Шрифт:
Дверь храма приоткрылась. На порог вышла маленькая засохшая женщина в платке, сердито махнула веником и зашагала наискосок через двор, громко хлопая галошами. Следом на крыльце появился настоятель с густой клочковатой бородой, созданной как бы из нескольких бород сразу, что придавало ему отчаянный и слегка пиратский вид. У настоятеля был прилипчивый взгляд: он сразу заметил меня и направился неспешной походкой, глядя голубыми прохладными глазами.
– Помянуть хотите или за здравие? – спросил он раскатисто.
– Не крещёный я.
– Что же, мы всякому рады.
– Тогда поставьте свечу, – я протянул священнику крупную купюру и
– За кого же? – крикнул он, когда я уже тронулся.
– За всех нас, – ответил я, закрывая окно. – Всех без исключения.
Иногда я спрашивал себя, почему во мне нет веры. Возможно, это вопрос воспитания. Вера похожа на театр: она требует фантазии, чтобы научиться не видеть деревянные опорки декораций. Выросшие в религиозных семьях пропитываются ей понемногу, и потому их вера чиста, как все заблуждения юности. Те же, кому с детства внушали, что верить можно только в самого себя, сложно ощутить восходящие потоки православия. Мы не умеем парить в этих фантазиях. Мы ступаем по земной тверди, но хотя бы делаем это открыто и честно.
Последним доводом против моего воцерквления стала внезапная религиозность Пикулева, который каждый год строил по храму, а на все соборные праздники неистово молился в толпе прихожан. Я понимал, что он, скорее, возводит памятники самому себе. С другой стороны, создаваемая им Уральская империя не могла обойтись без учреждений культа. Терпеливость и смиренность – вот что он воспитывал в подданных. В конце концов, в этом тоже был здравый смысл, так что, пропуская лирическую часть, я как бы соглашался с ним по существу.
Из Кочкаря я добрался до Пласта, где находились золотоносные шахты, на которые когда-то претендовал Рыкованов. От Пласта до самого Магнитогорска шло не очень ровное полупустое шоссе. По краям были частично выгоревшие леса, линии ЛЭП, сине-зелёные поля льна и скучающие посёлки. Не доезжая до Магнитогорска я свернул на Агаповку и ещё около двухсот километров ехал по тряскому асфальту и пыльным грунтовкам, которые затянули корму автомобиля плюшевой пылью.
На подъезде к Аркаиму стояла пробка: караваны машин медленно тянулись к пропускному пункту, стекаясь из двух ручьёв в один, что сильно замедляло движение. Я объехал их по полю и вклинился у изголовья: меня пустили хмуро и безропотно.
Парковка напоминала огромное цыганское стойбище: машины как попало стояли между цветных палаток и тряпичных флагов на удочках или жердях. Встречались женщины в длинных славянских платьях и в одеждах с психоделическим узором, мелькали чалмы и кепки в форме будды, золотые цепи и татуировки драконов. Здесь любое чудачество сходило за духовность.
Остатки древнего города Аркаима в 1987 году случайно обнаружила группа археологов, которая занималась рутинной проверкой этого участка степи перед строительством водохранилища. Концентрический полис и найденные рядом технические объекты вроде колесницы намекали, что около четырёх тысяч лет назад, задолго до рождения Будды и расцвета Древней Греции, в этих местах была вполне развитая цивилизация.
Для уральцев Аркаим имел особое значение, как бы опровергая теорию о вторичности местной культуры. Промышленный Урал оформился в XVIII веке, когда в эти края пришли горные рабочие, началось строительство железноделательных заводов и возникали крепости для обороны от степных народов – одной из них был Челябинск. До открытия Аркаима считалось, что никакой иной предтечи у Урала не было, поэтому край обречён на терпеливое измельчение руд. Его люди даже в десятом поколении чувствовали себя переселенцами, молчали и трудились. Но Аркаим перевернул эти представления, показав Урал ещё более древним феноменом, чем сама Россия.
Конечно, у челябинцев снесло крышу. Многие поспешили назвать эти места колыбелью цивилизации, хотя никто точно не знал, откуда пришёл этот древний народ и куда он делся. Вакуум нашей самооценки был так силён, что всосал идею Аркаима без остатка, превратив её во взрыв псевдотеорий: его называли местом рождения пророка Заратустры и энергетической осю мира, где время течёт по-другому.
В конечном счёте настоящий Аркаим остался в стороне, превратившись в музей под открытым небом, куда заходят на пять минут, чтобы посмотреть на пыльные реконструкции жилищ, изъеденные наконечники стрел и фундамент концентрического сооружения. Второй Аркаим, культовый, возник на соседних холмах, где люди с просветлённым взором поглощали энергетику места и связывались со своими далёкими предками. Аркаим стал магнитом для верующих, сектантов, кришнаитов, солнцепоклонников – для всех, кто не укладывался в ложе традиционных религий. В день летнего солнцестояния к ним добавлялись бесчисленные толпы отдыхающих, которые пользовались возможностью духовно очиститься и заодно прибухнуть на природе.
Аркаим находился в сотне километров от границы с Казахстаном, и в последние годы языческие движения стали радикализоваться. Сарматские идеи легко приживались в его эклектичной среде. С каждым годом здесь становилось всё больше полиции – все ждали провокаций.
Судя по координатам, рюкзак Кэрол находился недалеко от реки по другую сторону горы Шаманки – кургана с плоской вершиной.
По пути мне встречались диковинные персонажи, и я задумался, куда они деваются в обычной жизни? На пригорке сидел голый до пояса йогоподобный дед и цеплял взглядом каждого проходящего, подзывая круговыми жестами длинных узких ладоней. Цыганки в длинных платьях гремели браслетами, но, в отличие от городских цыган, держались надменно и независимо: королевы – не попрошайки. Встречались набожные женщины с постными и успокоенными лицами. Я не мог представить таких женщин в Челябинке: кем они там работают? Кассирами? Уборщицами? Встречались гривастые растаманы – эти могли танцевать на ходу или лупить в длинные глухие барабаны.
За толпой лениво присматривали полицейские, колыхаясь возле своих уазиков. Конные отряды казаков вели себя придирчивей, одёргивая наиболее шумных паганов, ровняя толпу потными боками лошадей.
Худая женщина остановила меня за локоть и всмотрелась, словно узнала. У неё было загорелое и очень худое лицо, так плотно стянутое платком, что оно приобрело форму финика. Она обратилась ко мне очень серьёзно:
– Как вы думаете, будет война?
Я посмотрел на неё внимательно и честно ответил:
– Нет, конечно.
Её чёрные миндалевидные глаза изучали меня сосредоточенно, как бы пытаясь подловить на лжи. Она снова заговорила:
– А говорят, есть качели войны: война окружает нас, или в реальности, или в головах, и она перетекает туда-сюда, туда-сюда, вот так, – она показала сжатыми кулачками, как текут незримые потоки войны из её виска куда-то в небо, а потом обратно в висок. – Из голов – в реальность, из реальности – в головы.
– Военные учения идут, – оборвал я её. – Не надо панику сеять.