Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя
Шрифт:
Даритай после этого, жестоко обидевшись на него, обратился к старейшинам племени и попросил отделить его от улуса брата. Есугей выделил ему положенную часть отцовского наследства, дал из доли покойных братьев. Себе же сверх наследной доли оставил все, что было им добыто в татарских войнах и меркитском походе. Дележ был совершен с соблюдением всех правил, на глазах всего рода, но Даритаю казалось, что брат обделил его. С тайной завистью он смотрел на размножающиеся его табуны, на то, как стекались к нему люди из разных краев, пополняя его войско и улус. Но он помалкивал, зная крутой нрав
VII
Наутро Есугей приторочил к седлу пеструю бухарскую суму с подарками и шагом направил коня в айл дяди Тодоена. Тот встретил его хмуро, едва ответив на приветствие, молча указал ему на место у очага. Зная дядю с детства, Есугей видел, что у того сейчас внутри все кипит от ярости, и догадался, что взъярился он так от негодования на тайчиутских воров. Только лишь мягким обращением можно было успокоить его, и Есугей, смиренно приложив правую руку к груди, поклонился ему.
Пока раздавал подарки – дяде искусно отделанный хамниганский костяной гарпун на рыбу, старой Мухай покрывшийся зеленой плесенью тяжелый ком китайского чая, особенно ценившегося среди старух, – шли посторонние разговоры. Неторопливо выпивая за духов братьев Тодоена, отца и дядей Есугея, говорили о том, как хорошо им живется на небе, во владениях хана Хабула, и как они, должно быть, дивятся глупости нынешних земных людей.
Выждав приличное время, Есугей сказал:
– Дядя Тодоен, я пришел рассказать о неподобающем поведении Таргудая.
Тот пренебрежительно махнул рукой.
– Весь курень с утра до вечера говорит об этой краже, а дядя твой еще не совсем оглох от старости.
– Нет, я говорю о других его происках.
Есугей рассказал о том, что узнал от своего тысячника Сагана.
– Это хуже, – оживившийся было от выпитого Тодоен снова нахмурил брови. – Я не думал, что он так далеко зашел. Как твои люди ответили ему?
– Отказались.
– Все отказались?
– Все.
– Не иначе, сам Хабул-хан с неба научил тебя выбирать себе людей, – Тодоен сбоку, покачивая седой головой, смотрел на него. – Чтобы у нойона нукеры все до одного оказались такими верными, нынче такого, пожалуй, больше ни у кого не увидишь. Тебе только и надо быть ханом у монголов.
«Не такие уж и верные оказались они на самом деле», – усмехнулся про себя Есугей, а сам спросил:
– Подскажите мне, дядя Тодоен, как мне теперь быть, что делать?
Тодоен долго молчал. Есугей наливал себе айрак, пробовал пенки, кедровые орехи. Извечно суровая старуха Мухай, бывало, больно хлеставшая его березовыми прутьями за озорство, сидела на своей половине, ушивала старую доху из волчьей шкуры, изредка бросая хмурые взгляды на мужчин.
– Тебе сейчас нужно женить своего старшего сына, – наконец, сказал Тодоен.
Есугей долго перебирал в голове мысли, пытаясь найти смысл услышанных слов.
«Может быть, хочет на свадьбу пригласить старейшин племени?… – думал он, неподвижно глядя перед собой. – Нет, он и без свадьбы может всех собрать. Или хочет помирить нас с Таргудаем? И этого не может быть, еще не было драки, нечего и мирить…»
Наконец, Есугей в недоумении посмотрел на старика. Хмурой улыбкой одобряя его выдержку, Тодоен сказал:
– Я уже разговаривал с тайчиутскими старейшинами. Они хорошо отзываются о тебе, но считают, что слишком молод для хана. Больше ничего против тебя не имеют.
Есугей задумался.
– Когда будешь иметь внука, – негромко покашливая в рукав, неторопливо продолжал Тодоен, – ты сможешь отпустить бороду, и уже никто не скажет, что ты молод.
Есугей оценил мудрость своего дяди, но все же, подумав, усомнился:
– Ведь Таргудай не будет ждать, он еще что-нибудь сделает.
– Таргудай теперь может делать только мелкие пакости, – презрительно сказал Тодоен. – Этими двумя своими поступками он закрыл себе дорогу на ханский войлок. То, что он украл твоих коней, ни от кого уже не скроешь. Искра упала, дым понемногу пойдет. Люди сами разберут, что откуда идет, и не пойдут за тем, кто ворует у своих, и еще подданных за спинами у нойонов переманивает. А ты живи так, как будто ничего не случилось. Это люди оценят. Есугей, скажут, не хочет свары в родном племени. Никто не подумает, что ты побоялся, силу и отвагу твою все знают. А ты оставь все обиды и займись сватовством. Люди и про это скажут: смотрите, Есугей мирным делом занялся, он остепенился и возмужал. Понимаешь ты это?…
Есугей вышел от дяди, словно окрыленный. Все стало ясно и просто.
«Как хорошо иметь мудрого человека рядом! – размягченный от выпитого и от хорошего разговора, он с благодарностью думал о дяде. – Еще только этим утром в душе было мутно, как в прогнившем болоте, все было зыбким и шатким, а теперь меня будто взяли за оба крыла и вознесли на горную вершину…»
Едва Есугей отъехал от юрт Тодоена, возле айла Ехэ Цэрэна ему встретился Алтан. Тот ехал наперерез ему, с южной стороны, и видно было, что издалека. К седлу его саврасого коня были приторочены набитые дополна переметные сумы, поясной ремень оттягивали полный колчан стрел и хоромго с роговым луком.
Опустив голову на грудь, будто в глубокой задумчивости, Алтан не сразу заметил его. Приблизившись, он тяжело поднял голову в железном шлеме, и Есугей увидел пьяные, полусонные глаза Алтана. Тот вздрогнул от неожиданности, несколько мгновений лицо его металось в растерянном недоумении и, наконец, обретая какую-то осмысленность, сложилось в слабую улыбку.
– А, это ты, брат…
Недовольный встречей, Есугей промолчал.
– Хорошо ли живешь, брат?
– С помощью неба, – чтобы не показывать излишнего пренебрежения к нему, Есугей остановил коня. – А ты откуда едешь?
– Я в табунах своих побывал, посмотрел, как люди живут, кое-кому дал встряску, чтобы не спали…
– Пастбища твои на севере, а ты ведь с юга едешь.
Лицо Алтана чуть заметно напряглось, но тут же расслабилось, и он заговорил, дерзко глядя ему в глаза:
– Степные просторы широки, брат мой. На север ли, на юг мне ехать, у кого я должен спрашивать? Или ты думаешь, что я буду тебе выкладывать, где был, что делал?
Есугей неприязненно оглядел его.
– Кому ты нужен, пьяный бродяга? Езжай домой да проспись, а то одним видом своим позоришь наш род перед людьми.