Чистая книга: незаконченный роман
Шрифт:
Гриша Калач в обиду свою дочь не дал – просто ястребом накинулся на Ефтю, и началась потеха. Но Ваня ее не слышал. К этому времени они с Саввой уже отужинали – скидали в себя котелок горячей, с огня, каши, запили кипятком с сухарями и солью, и он тут же заснул, где сидел.
Проснулся Ваня ночью. От духоты, тяжелого мужицкого храпа. А кроме того, его давила Саввина рука. Осторожно и мягко, чтобы не разбудить брата, он снял с себя его руку и попытался снова заснуть. Но сон ушел от него. И, глядя в темноту открытыми глазами, он начал мысленно перебирать все события сегодняшнего дня, с того утреннего часа, когда они с Саввой выехали из дому, и вплоть до ихнего приезда к избе.
Слезы вскипели у него на глазах. Неужели, неужели эта каторга отныне на всю жизнь?
Пять лет назад у них остановилась на ночлег одна цыганская семья – никто в деревне не пускал, а была зима, ребятишки малые замерзали, и вот старая цыганка, едва взглянув на него, всплеснула руками:
«Королевич! Быть тебе, дитятко, богатым да знатным».
Наврала, выходит, старая цыганка? А ведь он до нынешнего дня верил ей, да и мать верила.
18
Весна шла тяжелая, голодная. Нищие с верховья Ельчи повалили еще вскоре после Рождества – в одиночку, семьями, косяками.
Какая-то часть их оседала в нижних деревнях, которые всегда жили посытнее, а большая часть уходила на хлебную Двину. Среди нищей братии попадались даже лошадники. Это так называемые погорельцы, которые беду народную обращали в своеобразный промысел. Делалось это просто: дочерна палили оглобли у саней, тощую клячонку обряжали в сбрую, связанную из веревок, а ребятишек – в самую распоследнюю рвань, – и кого не разжалобит такая бедность?
В Копанях возле монастыря тоже кормилось немало народушку. А в конце Великого поста потащились в монастырь и свои, копаневские, благо к этому времени из скита со Святого озера начали возить красноперого окуня, которого в заморные зимы так много скапливалось у лунок, в висках, что его оттуда черпали прямо черпаками.
Огнейка Порохина тоже попытала счастья. Первый раз притащила три ломтя ржанины с вареными окунями (два раза сама вставала в очередь, да один ломоть дал отец Мисаил, который в прошлом году брал у матери изгонных травок от брюха), а второй раз вернулась с пустыми руками, вся в слезах, келейник Федька не дал. Прямо из очереди вытащил.
– Я говорю, что мы тебе такого исделали – взъелся на нас? И брат из-за тебя места лишился, и мне исть не даешь? Дак он, знаешь, что сказал, мама? А пото, говорит, что вы икотники, сатане служите, а здесь божья обитель, святое место… Ну дак я, маминька, едва скрозь землю не провалилась. Кругом народ, люди все смотрят, а он: икотники да икотники… Ладно, Ваня большой вырастет, он ему покажет.
– Прощать надо худые дела, а не в себе таить. Господь-то Бог как велел?
– Ну уж нет! – топнула ногой Огнейка. – На коленях просить будет, не прощу.
Однако с ее ли, с Огнейкиным ли, сердцем долго вынашивать в себе злость?
Вечером, ложась спать, она еще молила, заклинала Бога всеми мыслимыми и немыслимыми карами наказать своего обидчика, а на другой день утром увидела возле печи на соломке черно-пестрого теленочка, чистенького, голубоглазого, как ребенок, с лоснящейся курчавой шерсткой, и, как весенним дождиком, смыло с души всю плесень.
С этого дня радости на семью Порохиных посыпались горохом. Перво-наперво, еще за целых две недели до Пасхи – выставили зимние рамы. [4]
Часть вторая
По сохранившимся конспективным наброскам можно восстановить отдельные сюжетные линии, связанные с судьбой Порохиных (Саввы, Ивана и Огнейки), крестьянской семьи Копаневых, купцов Щепоткиных, с судьбой ссыльных (Юры Сорокина), местной интеллигенции (Полонский, Литвинов, Калинцев), участников Гражданской войны (Кудрин, Кулаков, Щенников), и наиболее подробно разработанный образ гениальной сказительницы Махоньки.
Центральное место в книге отводилось Махоньке, семье Порохиных и Олены Копаневой, ссыльным и Юре Сорокину. Им и будут посвящены отдельные главы.
Савва Порохин и Олена Копанева
Савва и Олена должны были предстать в книге как сложные и яркие характеры, проходящие через всю первую часть романа. Они – выходцы из полярных по достатку семей, что и объясняло их противостояние поначалу.
В Копанях место человека в жизни, его положение в селе определялось тем, в каком ряду стояло его подворье.
В первом поряде – окнами на реку, на монастырь, на свет божий – жили люди корневые, родовитые, уважаемые, хотя и не все одного достатка.
Во втором ряду тоже еще ничего, хотя по утрам первое, что видели, не солнце светлое – соседа, шлепающего в нужник или из нужника (некоторые в подштанниках, а то и налегке).
А в третьем поряде селилась уж всякая мелкота (охвостье, огарки). А как? Хороший хозяин в болото не поедет, а ведь третий поряд был у болота – так и называли жителей – болотниками.
А Порохиным и в этом поряде места не досталось. Их подворье – на задворках. Рядом с банями, рядом с чертями.
Олена – старшая дочь, красавица, в богатой семье Копаневых – всегда гордилась своим родом, своим домом и небывалым песенным даром.На горе у них самые богатые навины: чернозем, перегнойный торф, без навоза родят. У них еще и самые толстые бревна на дому. Дед и отец хвастались при случае:
– По всей Пинеге таких бревен ни в одном дому, а ты с нами тягаться.
Олена была любимицей всех, особенно отца. Она высоко несла честь дома: допускала знакомство только с ровней. Холодна, степенна. Не как человек жила, а как представительница рода, клана… Никогда не забывает, кто она, из какого житья, как должна себя вести… Все делает на серьезе, истово, чинно. Улыбка – редкость. Безулыбчивое строгое лицо – чтобы честь фамилии не уронить, честь рода. Голову высоко, горделиво держит… Поет сильным, густым голосом. Как река бежит… Как колокол монастырский.