Чистая вода
Шрифт:
— Какой-то гиблый остров,— процедил Георг, когда все ушли. Он стянул с себя насквозь мокрый комбинезон и скрылся в вагончике.
Пол вывел Юна из задумчивости, вдвоем они вытолкали джип на сухое место и вернулись к обычной работе. Водолаз работал со сварочным аппаратом, Юн подтаскивал трубы и привязывал бетонные гири-грузила к уходившим под воду готовым секциям нового трубопровода.
Дырявая у него память. Вот хочет он сейчас представить себе Лизу — и не может. Вспоминаются отдельные черты, вроде веснушек летом или горящих румянцем щек зимой; длинные темные волосы, которые она ни разу не стригла; и какие большие черные были у нее глаза, а один чуть заметно
Георг не появлялся больше часа. Наконец вышел в сухом комбинезоне, бледный, с заострившимися чертами лица; похоже, он был на грани срыва. Мужики торчат здесь уже семь недель, прикинул Юн; ничего, кроме работы и одиночества, и куда ни бросишь взгляд — кругом болото. По рыбным промыслам Юн знал, как это бывает: человек работает, работает, спит мало, и на душе все тяжелее; наконец кто-нибудь сорвется, полезет драться, ну и покалечится или сбежит. После такой разрядки на несколько дней наступает что-то вроде затишья. Но солнце всходит, и мир продолжает жить дальше.
Тут все иначе. Эти двое — друзья, им не нужны нервные срывы и драки, чтобы справиться с собой. Они и не глядят друг на друга, заметил Юн; они вкалывают. Георг прикручивал гири, Пол собирал трубы и муфты под сварку. Каждые полчаса водолазы молча менялись. Работали быстро и точно, без лишних движений, не загоняя себя, как сделали бы неопытные работники, желая всех поразить, но все время в одном и том же гениально выверенном напряженном ритме, в ритме максимальной эффективности. И Юн, привыкший ложиться костьми, задыхаться и добиваться результата авралом, понял, что здесь драки не будет. Эти двое хорошо знали друг друга. Им случалось и раньше упираться лбом в стену, и они научились укрощать душевные бури трудом.
— Работаем,— сказал Георг в четыре, протянул Полу разводной ключ и забрал у него сварочный аппарат. В пять часов он повторил то же слово. В половине шестого, меняясь инструментами, они чуть заметно улыбнулись, потянулись, разгибая спины, и послали Юна в вагончик за фонарем. В семь часов они сменились в последний раз, а ближе к половине восьмого остался подходящий кусок трубы, чтобы Полу с Юном было чем заняться завтра с утра, пока Георг съездит в поселок за грузилами.
А когда Юн опустил руки в ведерко с жирным щелоком и желто-белый раствор принялся растворять грязь и жир, вдруг появилась Лиза — такая, как всегда, как на фотографиях, что лежат дома в ящике комода, и на снимке, который он, открыв утром глаза, видит перед собой. Что придется ей наврать сегодня, чтобы сбежать от отца и в верес-няке на полпути между их домами строить вместе с Юном воздушные замки? Спеша на встречу, они видели друг друга километра за два; маленькие шахматные фигурки из горной породы, сообщники по самой страшной тайне этого острова. Как-то ему довелось прочитать книгу о них, и она заканчивалась хорошо, потому что у нее не было конца и те двое преступников все время оставались вместе, вместе, вместе… Ему не хватает ее. Господи, как он тоскует по Лизе.
6
Снова дождь.
Юн стоит в темноте под окнами школы и заглядывает в физкультурный зал: там местный бард развлекает песнями под гитару человек двадцать слушателей, в основном учителей и сотрудников администрации. Тут Элизабет, почти все ее друзья, новый пастор с половиной своего бойскаутского войска, жена Римстада (она физиотерапевт в доме для престарелых), а у стены под баскетбольным щитом, на приличном удалении от любовницы, устроился Ханс.
— Жалкий лицемер,— мысленно обругал Юн учителя, стремившегося быть на дружеской ноге с учениками, не любившими его,— верблюд прилипчивый.
Ханс явился сюда десять лет назад и выглядел как турист, приехавший в горы: куртка-анорак, резиновые сапоги, борода. А теперь он отец семейства, купил дом, сбрил бороду и перелез в вельветовые брюки и кожаный пиджак, вот только взгляд обманщика никуда не делся.
Он был одним из главных борцов за новый водопровод. Поначалу все от него отмахивались; но он биолог и сам взял пробы воды из частных колодцев, а потом предъявил результаты начальству и местным дуракам и сказал, что в этом пойле бактерий, как в хлеву, зато кислотность в два раза ниже нормы, так что пить такую воду и остаться здоровым невозможно. И мало-помалу народ перешел на его сторону: сперва коллеги и друзья, потом эксперты из водного надзора и те, кто рассчитывал заработать на чистой воде,— Заккариассен с его рыбзаводом, владельцы крупных крестьянских хозяйств. Когда в конце концов удалось протолкнуть решение через муниципальный совет, за него проголосовали почти все.
В первом ряду сидит женщина лет тридцати. Ее-то Юн и ждет. Модно одетая: черные колготки, косметика, браслет, наверняка эротично позвякивающий, и стильно подстриженные черные как смоль волосы. На коленях у нее фотоаппарат и блокнот, куда она еще ничего не записала. Она журналистка из города, из местной газеты, куда Элизабет (как, впрочем, и Ханс) пишет свои «письма читателя».
После концерта, когда почти все под барабанящим проливным дождем уже разбежались по машинам, из темноты вынырнул Юн и предложил журналистке помощь — у нее зонт заело.
Она испуганно отпрянула назад, но Юн опустил руки по швам, показывая, что не собирается ее душить.
— Вы меня напугали,— сказала она, схватившись за сердце, но все же отдала Юну зонт; он освободил заклинившее кольцо, раскрыл полотнище. Эту встречу он тщательно продумал, заранее заучил реплики — и вдруг все забыл.
— Наверно, о мире пел? — продолжил он беседу и кивнул в сторону певца, как раз втискивавшегося в машину пастора, который взялся отвезти его к парому.
— Да,— засмеялась она.— Репертуарчик на любителя.
Юн жил напряженной сексуальной жизнью. В основном он управлялся с этим собственноручно, на чердаке, с помощью стопки порножурналов. Перед женской красотой in natura, как сейчас, он совершенно терялся: красота не для него. Тут ему никогда ничего не перепадет. Не родилась еще такая красавица, чтобы взглянула на Юна и обомлела от любви,— впрочем, и дурнушки такой тоже не
нашлось. Он читал в журналах о толстухах и уродливых и сочувствовал им всей душой. Но братство некрасивых — это не общность, а сумма затравленных одиночеств, здесь каждый идет ко дну сам по себе.
— Я тут живу,— представился он, кивнув в ту сторону, откуда надвигались дождевые тучи.— Охочусь в окрестностях…Да… На водопроводе работаю. Вы Лизу помните? — Он взял себя в руки и перешел к делу.— Я потому хотел поговорить с вами, что в вашей газете много о ней писали.
Журналистка медлила с ответом. Они одни, кругом темнота, и до привычного ей мира далеко, как до луны.
— Лиза? — пробормотала она, играя ключами от машины.— Нет, что-то не помню. И вообще, я очень тороплюсь. Может быть, обсудим это в другой раз?