Чистилище. Книга 1. Вирус
Шрифт:
…Лантаров от этих воспоминаний испытывал гнетущее чувство неуемной тоски. За окном рьяно стучал и ломился в глухие больничные окна холодный, неведомо чем раздраженный дождь. Сквозь сумеречную серость легко можно было различить тучи, висевшие клочковатыми струпьями. Словно убеждаясь в тщетности проникнуть в стерильное, безжизненное помещение больницы, капли, только что обладавшие неимоверной силой, ударившись о предательскую твердь окна, уныло и безысходно струились по стеклам. Кирилл чувствовал себя похожим на эти капли, еще недавно воинственным и непоколебимым, а ныне сломленным и лишенным воли к жизни. Точно так же, как и они, он летел неведомо куда, пока не столкнулся с твердыней самой жизни, превратностями бытия, о существовании которых даже не подозревал. Искалеченный аварией, парень лежал с широко распахнутыми глазами и наблюдал за хаотичными каплями дождя, невольно сравнивая их с людьми, оголтелыми и беспокойными, пока не столкнутся каждый со своим препятствием, заставляющим хоть раз задуматься о смысле своего существования. Был один из тех тягучих больничных вечеров, когда
Лантаров опять подумал об отце – ему почему-то казалось, что если выманить недостающий образ из норки растерянной памяти и восстановить утраченную картинку бытия, то это ему многое объяснит. Но, к своей досаде, он помнил только отдельные фрагменты. Да и те застыли в памяти непроходимыми комочками каши, которые невозможно ни проглотить, ни пережевывать зубами взрослого, потому что ощущения были выдуманы и навязаны еще в детстве. И все-таки…
Вот отец, еще совсем молодой, привез ему красивый, поблескивающий удалью, велосипед. И, привстав с сиденья, чтобы сильнее разогнаться, маленький Кирилл улавливал его лицо, открытое, немного улыбающееся и даже счастливое, несмотря на тяжелые мешки под глазами. А вот он постарше, и улавливает злые оттиски морщин на озабоченном лице: отец принес ему несколько книг, по его мнению, стоящих. Кирилл без труда вспомнил аккуратные томики Золя и Набокова, которые он так и не осилил. Хотя родитель учил его быть разборчивым у книжной полки, неуемная тяга к праздности, комфорту и удовлетворению желаний в любой момент времени не оставляла шансов развиться воле и устойчивой мотивации. И все-таки отец сделал одно крайне важное дело, перевернувшее его жизнь. Лантаров отчетливо помнил встречу с ним перед поступлением в институт. Он видел побелевшую от седины бородку, скользящий, несколько виноватый взгляд глубоких печальных глаз человека, отягощенного невысказанностью. Грузные мешки набухших век сверху и темные круги снизу. Слегка подрагивающие руки, вызвавшие тогда его иронию. Вид больного человека, скрывающегося под маской труженика. «Наверное, мать права, твердя, что он безбожно пьет», – подумал тогда Кирилл. С напускной небрежностью отец сообщил ему, что сумел решить вопрос его зачисления в Киевский институт международных отношений – один из самых престижных вузов страны. А заодно и с армией все уладил, избавив сына от непопулярного и небезопасного долга. Хотя отец был преподавателем главного университета страны, Лантаров уже тогда хорошо знал, что двери КИМО открываются далеко не перед каждым профессором, а сумма взяток за несколько лет взлетела в пять-семь раз – до совершенно фантастической цифры. Кирилл помнил, как он с трудом сдерживался, чтобы не уткнуться в плечо отца и не сказать что-нибудь непременно доброе.
Теперь он жалел о своей былой отчужденности, в которой проявлялись материнские уловки. Только теперь, заживо сгорая в дьявольской печи забвения и удушливого одиночества, Лантаров осознал, что совсем ничего не знал о жизни отца, не интересовался ею и считал отца мягкотелым неудачником лишь на основании высказываний матери. И остался тот в сыновнем воображении юродивым, вечно ищущим чего-то нереального, философского и патологически безжизненного. Кирилл ничего не понимал из ее слов и думал, что если бы отца можно было представить себе в виде дерева, то мать определенно была бы двуручной пилой с острыми зубьями, врезавшимися глубоко в древесную мякоть ствола.
Отец ушел из жизни внезапно, когда Кирилл еще не прошел испытание первой сессией. Так тихо и безмолвно, что сын даже не знал о его роковой болезни. Он, погрязший в своих возрастных проблемах, лишь изумился. Теперь же появилось убеждение, что он жил медузой в то время, когда следовало превратиться в мужчину и принимать самостоятельные решения. Но разве не отец был виноват в этом?! Мать наотрез отказалась участвовать в панихиде, она уже жила в то время между двумя столицами, чаще находясь в самолете или в поезде, чем дома.
– И тебе там делать нечего, – со свойственной ей безапелляционностью заявила она, и от нервно сжатых губ на миг возникла и пропала складочка на подбородке. В тот день – он хорошо это запомнил – она показалась ему особенно неприятной.
Лантаров долго колебался – ему очень не хотелось, чтобы мать узнала о его участии в похоронах. Но в самый критический момент какой-то голос, рвущийся изнутри, надрывно прошептал ему: «Ты должен там быть, потому что это тебе нужно».
Сгорбленный студент стоял на кладбище среди немногочисленной горсти университетских сотрудников, больше оглушенный самим прикосновением к смерти, чем уходом отца. Он ощущал себя лишним среди провожающих, его появление казалось неуместным, тягостным и, возможно, сдерживающим чьи-то эмоции. От смутного понимания этого внутри засело безотчетное чувство вины перед человеком, давшим ему жизнь. А вдалеке от процессии без эмоций и суеты степенно прохаживались две крупные вороны, немые наблюдатели многих проводов уставших гостей этого странного мира…
Лантарову именно в этот момент припомнилась одна странность отца: присылать к каждому новогоднему празднеству и к его дню рождения открытки. Обыкновенные открытки с незамысловатой примитивной картинкой и банальные поздравления, а в конце – приписка в виде цитаты. Всякий раз Кирилл редко дочитывал их до конца, и под саркастические замечания матери изорванные клочки отправлял прямиком в мусорное ведро. «Как будто позвонить нельзя. Лучше бы денежный перевод прислал», – язвила она. Но, взрослея, он стал замечать, что ждет эти послания. Что, именно получая их, ощущает себя сыном двоих родителей, что стремится обрести потерянную или отнятую в детстве целостность. И одну такую открытку он не выбросил, а оставил у себя, как закладку для книг. Случайно засела в мозгу приписка к поздравлению: «Ничто из сделанного нами не стирается. Запись всего произошедшего с человеком хранится в его подсознании». Имя автора афоризма Лантаров не запомнил. А вот самую философскую мысль он в конце концов запомнил. Правда, не понимая, зачем она ему. А вот теперь, лежа с перебитым тазом, он как будто узрел смысл высказывания. То, что с ним произошло, действительно записано и хранится. Но именно оно, это событие, и делает его другим, изменившимся. «Но если так, черт возьми, то в чем тогда тайный смысл послания?» И вдруг его осенило: отец всю жизнь, как визитную карточку, носил в себе непреодолимый комплекс вины. И у него, Кирилла Лантарова, похоже, незаметно развился точно такой же…
…Лантаров некоторое время колебался, подойти ли к гробу проститься. Но когда это стали делать многие присутствующие, Лантаров на непослушных, негнущихся ногах приблизился вплотную к усопшему. Ему казалось, что все искоса смотрят на него, наблюдают, чтобы потом обсудить. Лицо покойника вообще не было похоже на лицо его отца – Лантарова пугали разгладившиеся черты, вернее, их полное отсутствие. Улетучилось привычное беспокойство и то жалкое выражение, которое он помнил в отце. Тот, кто лежал в гробу, был неестественно спокоен. Восковая фигура, которую взялись хоронить вместо исчезнувшего отца. И Лантаров наклонился, чувствуя напряжение в пояснице, затем осторожно прикоснулся губами ко лбу того, кто отправлялся в свое последнее путешествие, – это было что угодно, только не человеческое тело. В этой человекообразной оболочке давно не было его отца!
Лишь когда гроб опустили в яму, а присутствующие бросили по горсти земли и затем кладбищенские работяги стали быстро засыпать могилу, возникло жуткое впечатление. Но опять оно не было связано с отцом: «Вот он, момент истины! Неужели вот так и меня когда-нибудь засыплют землей, упрятав на века в глубь земли? И я тоже буду там распадаться во мраке, в вечной тиши стану пристанищем для червей и других обитателей страшного подземного мира?»
И Кирилл Лантаров отшатнулся: не отца, кощунственно закопанного в пахнущую вечной сыростью землю, а себя ему стало жаль до невыносимого стона в душе. Похороны заставили его впервые в жизни устрашиться своего будущего конца, а главное, осознания его неизбежности. И это разворошенное, разбуженное чьей-то настойчивой рукой ощущение обреченности самой жизни породило вдруг внезапную неуемную тоску…
Глава четвертая
Психоделическое обаяние виртуальности
Минул почти месяц, прежде чем те первые гости Кирилла дали о себе знать. Но на этот раз явился только один из них. Щуплый очкарик Артем, который и в этот приход был в том же свитере, в неброском галстуке, досконально отутюженный – так одеты сотрудники больших офисов, невзрачные и добросовестные в работе. Посетитель в этот раз суетился меньше, а отсутствие распорядительного товарища компенсировал пакетом с распирающими боками. Хотя Лантаров ни о чем не спрашивал гостя, тот сам что-то невнятно пробурчал насчет какой-то срочной командировки Влада. «Ну да, – подумал Лантаров, – прикованный к койке товарищ все равно, что поломанная игрушка, к нему лучше послать кого-то в качестве посыльного, чем самому терять время».
Артем зачем-то рассказал пару новостей с комментариями о дорожающем бензине и экстравагантной выходке какой-то женщины-депутата, вероятно, известной. Говорил Артем как-то ускоренно и будто держал во рту горсть мелких камешков, отчего окончания, а то и сами слова проглатывались, создавая непрерывный, малопригодный для понимания поток речи. Лантаров ясно видел, что миссия ему была крайне неприятна.
– Кирилл, у нас серьезные проблемы с твоим клиентом, – теперь Артем говорил внятно, пристально глядя Лантарову в глаза, – он тебе десятку залога отстегнул, а нам грузит, что двадцатку… Ты вспомни, десятка была все-таки или двадцатка? Для зелени это влет внушительный, сам понимаешь.