Чисто конкретное убийство
Шрифт:
— В шкафу с кухонным хламом, — коротко пояснил он.
Возняк на миг задумался. В нем заговорил инстинкт полицейского. Он отложил пиджак в целлофане на спинку стула и вернулся в спальню. Топчан был ровненько застелен и прикрыт покрывалом, им явно не пользовались. Комиссар протянул руку под подушку, ничего не нащупал, обошел ложе вокруг и сунул руку под другую подушку. Когда он ее вытащил, в руке был зажат штык.
Этого пани Хавчик не вынесла. Словно из нее выпустили воздух, она упала головой на стол и залилась горькими слезами.
— Он
Прошло немало времени, прежде чем удалось успокоить рыдания при помощи двух стаканов холодной воды и ста граммов чистой водки, народного средства от всего на свете. Пани Хавчик пришла в себя настолько, что к ней вернулись голос и слух, и она приняла участие в беседе, которую трудно было назвать допросом. Разве что невероятно сентиментальным и слезливым.
На большинство вопросов звучал один ответ, простой и совершенно бесполезный: «Не знаю!»
Ну да, пани Хавчик была на участке с паном Бартошем, но она даже не знает, чей это участок. Что именно там случилось — она не знает. Он опять ее не хотел, прогнал прочь, и она ушла. А когда вернулась, его уже не было.
Куда он подевался, никто не знает. Его вещи остались, поэтому она их собрала, чтобы никто не украл, — она вообще заботилась о его вещах, как о святыне. Как этот участок выглядел и была ли там яма или горка, — она не помнит. Она была в таких расстроенных чувствах, что у нее в глазах темнело.
Пана Рептилло она не видела. Он мог там быть, мог не быть, она ничего не знает. Идалька говорит, что вроде как был, но Хелюся не знает. Здесь, дома, он у нее бывал, почему бы и нет, этот ножик лежал на виду, понравился ему, а Хелюся разрешила его забрать, потому что ей до этого ножика дела нет. Это не Бартоша нож, а какого-то знакомого, а какого не помнит, ей безразлично. Лопата? Ну да, она была тяжелая и здоровенная, но тоже не Бартоша, а этих людей, хозяев участка, поэтому лопату она оставила, какой ей смысл с чужой лопатой по городу ездить. Она не знает, что делал Бартош, когда она уходила, потому что от слез она почти ослепла. А когда вернулась, Бартоша уже не было.
На вопрос, откуда у нее столько мужской одежды, пани Хавчик совершенно непоследовательно ответила:
— Это мужнино.
— В несознанку ушла, — вздохнул в стороне Вольский, и Возняк мрачно с ним согласился.
Пани Хавчик, прекратив рыдать, вся целиком превратилась в одно сплошное каменное упрямство. Такая мелочь, как правда, для нее не существовала, у Возняка наконец-то появилась подозреваемая, которая врала на каждом слове. Собственно говоря, он испытал облегчение, потому что это было явление нормальное, известное, попадающееся на каждом шагу, привычное, с которым он мог справиться.
Зато усомнился в своей уверенности относительно вины пана генерального директора и невиновности влюбленной Хелюси. Само ее упрямство уже указывало на то, что у пани Хавчик характер несокрушимый, и, если уж в ней взорвется ярость, то мало не покажется никому…
Срочно понадобился второй ордер на арест.
— Ну и что вы обо всем этом думаете? — с любопытством спросил Гурский над грудой дорожных карт, которыми был завален его письменный стол. — Вы же знаете в этом деле всех, никогда не поверю, что вы это между собой не обсуждаете. Что вы на это скажете?
— Насколько я понимаю, вы спрашиваете о внезапном свержении божества с пьедестала, а не об этой помойке? — ответила я, показывая на карты. — Лично я сделала бы ставку на обожательницу.
— Невзирая на обожание?
— Ни один мужик не поймет душу бабы. Бартош умел довести человека… я имею в виду женщину… до абсолютного амока. Он был безжалостен, упивался своим превосходством и абсолютно не учитывал усталость материала. Любая сталь может дать трещину. Сталь он чувствовал, а обезумевшую женщину — нет. Кроме того, если бы там появился мужчина, Бартош почувствовал бы угрозу. Но верная жрица не имела права взбунтоваться, поэтому угроза даже не входила в расчеты. А тут у нее ручка дернулась — и привет, ярость удесятеряет силы.
Гурский то кивал, то покачивал головой.
— Там хилых и убогих не наблюдалось. Смешно, но у меня такое впечатление, что эти заросли с головой, о которых вы вначале говорили, спасли жизнь этому, как его… Рептилло. О Бартоше мы уже много знаем, боевыми искусствами он владел, а в руках у него были острые грабли…
— Вот именно. Дуэль на граблях и лопатах… Даже жалко, что до такого не дошло, редкое зрелище. Но по этим причинам я ставлю на валькирию. Так что? Вы мне одолжите эту макулатуру? — Я похлопала по груде потертых карт. — Свое я заберу, а остальное честно вам верну.
На самом деле пани Хавчик и этот ее обожатель были мне абсолютно до лампочки, мне было глубоко фиолетово, кто из них прикончил Бартоша, меня интересовали исключительно карты. Я мечтала наконец спокойно их просмотреть, проверить, сравнить с теми обрывками впечатлений, что еще мелькали у меня в памяти. Я столько лет жалела об исчезновении этих карт, что сейчас жаждала снова за них взяться. Даже не из-за Баськи, меня подгоняло врожденное нетерпение.
Почему, собственно говоря, Бартош таскал меня в такие странные места и иногда делал такие странные намеки?
Гурский предпочитал заниматься садовым убийством, не протестовал и лично отнес мой ценный груз мне в машину. Я поехала прямо домой и уселась над своей добычей. Я с детства умею читать карты. Место, где у озера перегородило дорогу столетнее бревно, я нашла без труда. Вот и пожалуйста: мой старый атлас был все-таки у Бартоша, а я могла искать его по всему дому до прихода старухи с косой. Хорошо, что я даже не пыталась. Нашла я и кое-что еще: кусок старой штабной карты, не тронутой пометками военных, зато тронутой Бартошем. Я знала его секретные каракули: он безошибочно определил место, и на тебе!