ЧП на третьей заставе
Шрифт:
У окна на двух куцых ватных подушках полусидел-полулежал человек, у которого голова была замотана бинтами. Видны лишь правый глаз да рот. Не голова, а тряпочный мячик. И уж такой удачно круглый. Мальчишки в шахтерском поселке гоняли по улицам такие, из тряпок.
«Да как это я о человеке думаю!» — обругал себя Сурмач и постарался придать лицу сочувственное выражение.
— Сурмач Аверьян, — представился он. — Ваш новый сотрудник по экономгруппе. Иван Спиридонович прислал разузнать, как и что с вами.
Ярошу трудно было говорить, мешал бинт.
— Голова гудит… Дай попить, — прохрипел он, делая попытку взобраться с помощью локтей на комкастую подушку.
Сурмач взял было с тумбочки жестяную кружку, хотел поднести ко рту Яроша, но хлопотливая медсестра отобрала питье.
— Ему с ложечки…
Она напоила раненого, взбила жесткие подушки, помогла умоститься поудобнее.
— Милый, — обратилась она к Сурмачу, — ты его поначалу долго-то не мучай, такому покой нужен.
Аверьян и сам понимал. Он заспешил, торопливо задавая вопросы.
— Сколько их было?
— Много. Голова трещит… Какие-то огненные круги перед глазами.
— Чего ж так близко подпустили?
— Не знаю… Я в секрете был младшим. Наверно, живыми хотели взять.
— А они хотели всех угрохать. И вышло по-ихнему: оба пограничника убиты… Вы один остались в живых. Да и то, считайте, счастливым родились.
Ярош прикрыл глаза, вздрогнул от внутренней боли, потом тяжело вздохнул: «Уф…»
— Жаль ребят… — после долгой паузы заключил он.
Аверьян помнил одно из предположений дежурного помощника начальника погранотряда: «Контрабандисты шли на уничтожение секрета…»
— Знакомых, случайно, среди прорывавшихся не встречали? — как бы между прочим поинтересовался он у Яроша.
— Окротдел контрабандистами только начинает заниматься… Это у меня с ними первое братание.
— А у пограничников… по части знакомых?.. — продолжал выпытывать Аверьян.
Ярош рассердился:
— У них и спроси! Весь эпизод — в секунды укладывается. А я лежал чуть в стороне, за соседним пеньком. Извини, не успел поинтересоваться…
Аверьяну стало неловко за свои неуместные вопросы.
— У меня еще никакого опыта по работе в экономгруппе.
— Опыт придет, — примирительно сказал Ярош, понимавший, что он излишне погорячился.
Аверьян знал, что с раненым надо бы поделикатнее… Словом, думать прежде, чем спрашивать.
— На погранзаставу-то как вы попали? Ехали ведь в погранотряд.
— Умный стороной обойдет, а дурной сам наскочит, — пояснил Ярош. Он явно был недоволен собой. — Я уже выборку по журналу сделал, кого задержали из нашего округа с контрабандой. Вдруг звонят с третьей заставы: есть свеженький — Грицько Серый из Белоярова. Привезли его в погранотряд, он и раскололся: мол, на ту сторону ходили вдвоем. По фамилии напарника не знает. Зовут Степаном. Он, Григорий, вернулся, а дружок на чьих-то именинах остался. Уговорил я замнача взять меня на заставу. А там уже и в секрет. — Ярош замотал головой, застонал:
— У-у, голова… Мозги расплавились! Тетя Маша, льда!
— Нельзя, родимый, потерпи, а то застудишь голову — дурачком станешь, — ласково уговаривала раненого медсестра. — Вот что, милый, — потребовала она от Сурмача, — не мучай ты его вопросами-допросами, пусть отдыхает.
Но Аверьян не выведал еще самого главного:
— Тарас Семенович, как же вас-то угораздило?
Ярош долго мычал от боли. Аверьян уже решил было, что не услышит ответа, и намерился уходить, но раненый все же собрался с силами.
— Не помню, — прохрипел он. — Меня ударили, я выстрелил. Они шли мимо. Их окликнули. Они и бросились на секрет… А больше ничего не помню…
Сурмач расстался с Ярошем, пообещав проведать его после того, как побывает па заставе.
Той ниточки, с которой начинают разматывать клубок, Аверьян в больнице не нашел. И все же сказать, что ездил сюда напрасно, нельзя. Познакомился со своим сослуживцем. Это раз… И… появилось еще несколько «почему», на которые не было ответа, но найти их нужно было во что бы то ни стало.
Гвоздем в мозгу засело: «Григорий Серый… Контрабандист… Задержан па третьей заставе. Живет в Белоярове… Там же, где и Ольга… Серый?..»
Что-то неуловимо знакомое было в этой фамилии…
Возвращался в погранотряд — дремал в седле почти всю дорогу: все-таки укатали сивку крутые горки. Его мучил тревожный сон: то на него замахивается прикладом — борода лопатой — контрабандист, то кто-то убегает, оставляя на рыхлом снегу глубокие, словно колодцы, следы…
Но каким бы коротким сон в седле ни был, он согнал острую усталость: в погранотряд Сурмач вернулся собранным, подтянутым. Такое состояние его охватывало каждый раз перед трудной операцией. Он теперь может забыть о еде, об отдыхе и будет всюду думать только о том, что предстоит.
Воскобойников «расчихвостил» окротделовца, как суровый отец блудного сына:
— Я ему завтрак держу, а он — исчез. А ты тут думай разную чертовщину: уехал — сгинул. И коня увел.
Оставив свой пост возле телефона, он отвел Сурмача в столовую и проследил, чтобы тот поел.
— Там, на заставе, тебе окочуриться с голоду тоже не позволят. Я уже позвонил заму по оперработе. Мужик надежный.
Аверьян с благодарностью пожал руку дежурному помощнику.
— «Воскобойников сказал — считай, что сделано!» — процитировал он любимое изречение головастого парня.
Тот удивился:
— А похоже! Посадил бы тебя, за аппарат, и там, на заставах, поверили бы: говорит Воскобойников. Голос мой.
На заставу Сурмач с сопровождающим выехали около десяти часов.
Лошади шли шагом, у них под ногами фонтанами взрывалась грязь. Она забрызгивала Аверьяна до самых ушей. Вначале он еще стирал лепки с лица, но вскоре понял, что это бесполезно. Отпустил поводья и ехал, думая все об одном и том же. Прорыв границы… Ярош и погибшие пограничники.
Вдоль узкой лесной дороги — два конника рядом не проедут, — упираясь острыми макушками в низкое ватное небо, стояли сосны. Могучие, степенные, они со снисходительностью мудреца посматривали па все, что делалось у их ног, под их негустой кроной. Время подпалило их бока, а осень навела рыжий глянец. Над соснами и елями времена года не властны. Лес пах хвоей и живицей. Но жило в этом запахе для Аверьяна что-то таинственное, грозящее опасностью.