ЧП на третьей заставе
Шрифт:
На этот раз вытащили ящик. Он был невероятно тяжел.
Замахнулся Дыбун топором: раз! раз! И… потекли на землю желтые кругляшки.
— Золото! Ого-го-го! — кричал Дыбун, смешно, по-петушиному пританцовывая вокруг находки.
Золото. Монеты, кольца, ожерелья. Разбегались глаза при виде всего этого богатства.
Сколько слез, сколько человеческих жизней вместил в себя ящик с драгоценностями? Неужели это то самое «наследство»?
— Не отдам! — Екатерина вдруг упала па драгоценности, рассыпавшиеся по мягкой, влажной земле. — Наше с сыном, — голосила она.
С каким удивлением
— Откуда оно у тебя? — с опаской спросила она сестру. — Семен Григорьевич подарил? А где он взял?
Екатерина тяжело села, уперевшись руками в кучу. Лицо позеленело, на носу выступили капельки пота. Женщину полосовала боль. Застонала. Сгребла в пригоршни землю и потянула в рот.
— К врачу ее! — закричал Сурмач на Дыбуна, словно тот был виноват в происходившем с сестрой Ольги.
Пока Дыбун ходил за подводой, Борис составил протокол обыска. Сосчитали деньги: сто тысяч двести пятьдесят рублей в царской чеканке. Тщательно описали все драгоценности, оценили на глаз: этак еще тысяч на сто пятьдесят.
— А ну, председатель, расписывайся под протоколом да принимай в свое ведение бывшее бандитское хозяйство, — предложил Борис Алексею Пришлому.
Никто из арестованных даже не глянул на протокол. Старый Воротынец отвернулся, старуха заплакала, а Екатерина, хотя и чувствовала себя очень плохо, попыталась порвать бумагу, которую ей протянул чекист.
— Да покарает вас бог за мои муки! — выкрикнула она после того, как Борис, ожидавший какой-нибудь ее выходки, ловко отвел руку с протоколом в сторону.
Ольгу покоробило кощунство сестры:
— Катенька, при чем туг божье имя? Награбленное своим считаешь! — толкнула она ногою золотой клад, увязанный в мешки, — коснуться рукою не захотела, будто перед нею лежало что-то гадкое, противное.
Екатерина с трудом привстала с лавочки и плюнула сестре в лицо:
— Иуда!
Ольга отерлась:
— Грех обижаться сейчас на тебя, Катенька.
Пригнали подводу.
— Борис, мы с Дыбуном повезем арестованных и оружие, а ты с женщинами поездом, — решил Сурмач. — Пришлый тебе поможет.
Борису показалось, что его обходят, самое ответственное Аверьян берет на себя. Но, глянув на Ольгу и на ее сестру, согласился.
— Доставлю в целости и сохранности.
Посадили на подводу арестованных.
— Соседку позовите, — сказала Екатерина председателю сельсовета. — Скотина пропадет.
Тот пообещал:
— Скотина — она не виноватая. Присмотрим.
ДОПРОС
На допросах невероятно быстро проявляется человеческий характер. Старая Воротыниха — тетя Мотя, все время плакала и причитала. Если ей верить, то она ничего, ничего не знает и не понимает.
— Кто привез листовки и все остальное в вашу хату?
— Ой, что вы меня мучаете? Я ж совсем неграмотная!
— Кто печатал листовки и кто их забирал?
— Он, дайте спокойно умереть старой женщине!
На что уж был терпелив Иван Спиридонович, но и он не выдерживал — выходил из кабинета и давал волю своим нервам, на чем свет стоит заочно костил упрямую Воротыниху.
Екатерину поместили в больницу. Допрашивать ее ходили туда Иван Спиридонович и Ярош. Но многого узнать тоже не удалось, допросы приостановил врач. Дело в том, что у будущей матери обнаружили что-то ненормальное в беременности.
— Вовремя ее к нам привезли, — говорил врач, — в деревне она бы умерла вместе с ребенком.
Екатерина сообщила, что месяцев девять тому назад в доме у родителей с неделю гостил Семен Воротынец.
— Он мой муж! — кричала она в истерике.
Аверьян видел Екатерину всего однажды. Ольга проведывала сестру, носила ей передачу, а Сурмач сопровождал.
За время пребывания в больнице Екатерина осунулась с лица, почернела. Глаза да нос — только и осталось от прежней, столь похожей когда-то на его Оленьку. Ей было очень трудно, она невероятно мучилась. Губы, искусанные в кровь, запеклись.
Ольга выпроводила Аверьяна из палаты.
— Иди, иди, не мужское это дело.
Странно, все происшедшее примирило сестер. Старшая видела в младшей свою спасительницу, она уже знала, что умерла бы, не очутись по воле злого случая в больнице. Свояченица Аверьяна больше думала о себе, о своем ребенке, чем обо всем остальном, что происходило рядом с нею. Она невероятно боялась смерти: двадцати четырех лет, еще так мало видавшая хорошего, Екатерина страстно хотела жить.
— Ты меня спасла. Ты! — твердила она Ольге и проклинала свекра и свекровь, которые не разрешали ей показаться врачу, уговаривали: мол, все пройдет, все так мучаются.
Сурмача удивляла ситуация. Жена Воротынца, злейшего врага Советской власти, рожает ребенка. Она могла бы умереть, и кончился бы на этом бандитский род. Так нет же, врачи днюют и ночуют возле нее, беспокоятся о будущем младенце. Видимо, верит власть Советская в будущее воротынецкого отпрыска, коль так печется о его появлении на белый свет.
Самым трудным из всех четверых, задержанных в Щербиновке, оказался старый Воротынец. Крепкий мужик входил в кабинет, здоровался и садился на стул посреди комнаты. Умный, знающий цену каждому слову, он не спешил отвечать на вопросы. Умел, не таясь, не скрывая своей сущности, не говорить о главном, что важно было знать чекистам.
— Золото? Мое. Всю жизнь копил на черный день. Помножила ли мои сокровища гражданская? А как же! — Он любовался широкими в ладонях руками, пряча в уголках губ усмешку, спрашивал: — Разве земля меня не понимает? Может, я ее не лелеял? Если найдете на моем поле хоть какой сорняк, наплюйте старому хлеборобу в глаза. Где иной брал с десятины сорок пудов, я — сто. А каждая хлебина в голодные годы — это золото. Шел город к селу и отдавал свой достаток за кусок хлеба, за картофелину. И я брал, что мне несли, и давал то, что просили голодные… Откуда пулемет? Остался с гражданской. Бежали хлопцы от чекистов. Кинули. Я его разобрал, смазал. Душа хозяина не позволила выкинуть такую машину. Сколько в ней людского труда! Да к тому же и время было темное, как все повернется, никто не знал и сказать не мог… Вот на всякий случай и сберег…