Чрезвычайное
Шрифт:
Молчание. Учителя косятся друг на друга. Поднялась сухонькая рука Аркадия Никаноровича:
– Два слова с вашего разрешения, Анатолий Матвеевич.
– Прошу.
В пригнанном, шевиотовом костюме, белые манжетики высовываются из рукавов, очки внушительно блестят в золоченой оправе - вид у Аркадия Никаноровича бесстрастно-строгий, в голосе ледок.
– Снимать или не снимать Морщихина с работы - вопрос, мне кажется, праздный. Да, да, праздный! Если мы не снимем его сейчас, через какое-то время он уйдет сам.
– Аркадий Никанорович повел очками в сторону Морщихина.
– У вас нет иного выхода, Евгений Иванович.
Каменное лицо Морщихина покраснело и обмякло, он напряженно наморщил лоб, заговорил медленно, с усилием подыскивая слова:
– В кошки-мышки... Может быть... Но ведь любая игра в конце концов приедается. Ну неделю, ну другую станут меня преследовать ученики, потом надоест - отстанут. А что касается дисциплины на уроках, я не сомневаюсь - удержу свой авторитет. Как-никак у меня солидный педагогический опыт... Я не осмеливаюсь просить всех, здесь сидящих, помогать мне... поддерживать мой авторитет... Хотя бы с величайшей благодарностью принял помощь...
– Если мы вас оставим, можете не сомневаться - будем помогать вам как педагогу, - заявил я.
Аркадий Никанорович пожал плечами и сел.
– Мое личное мнение, - продолжал я, - оставить, раз Евгений Иванович сам того хочет. И я бы с вас, Евгений Иванович, не брал никаких обязательств. Хотите отмалчивайтесь, хотите - отвечайте ученикам, как подскажет ваша совесть. Отвечайте, что верите в дух святой, но помните, что свобода вероисповедания у нас допускается, но религиозная пропаганда запрещена законом.
Учителя возбужденно шевелились, Морщихин по-прежнему сидел в оцепеневшей позе.
– Предлагаю: завтра же после уроков провести классные собрания. Нужно откровенно объяснить ребятам, что учитель математики Евгений Иванович Морщихин придерживается чуждых им взглядов.
– Откровенно?
– раздались голоса.
– Дети же! Поймут ли правильно?
– Запутаемся!
– Обострим положение!
– Только откровенно! Только прямо! Не скрывая! Если мы будем скрывать и утаивать, то среди учеников создастся впечатление чего-то запретного, таинственного, страшного. И они правдами и неправдами, через разные слушки и слухи, наверняка извращенные, недостоверные, преувеличенные, будут узнавать все. Так пусть лучше узнают от нас. Пусть узнают правду!
– Но авторитет-то Морщихина как преподавателя мы подорвем этим!
– бросил Аркадий Никанорович.
– Одновременно нужно объяснить, что мы воюем не с учителем Морщихиным, а с его взглядами. Евгений Иванович
– Я снова повернулся в сторону Морщихина.
– Евгений Иванович, мы с вами в разных лагерях. Прятаться больше нельзя. Войны не избежать.
Учителя возбужденно переглядывались. Морщихин сидел, уныло потупив голову, всем своим видом говорил - действуйте, я покорен.
– Мы собираемся воспитывать не фрондирующих атеистов, умеющих лишь бездумно охаивать религию, нам нужны атеисты вдумчивые, тактичные, способные убеждать верующих, не оскорбляя их религиозных чувств. Вот этому-то такту пусть и учатся наши ученики на отношении к Евгению Ивановичу Морщихину.
Педсовет кончился, когда школьный двор за окном затянуло темнотой. Учителя расходились. Что-то схожее было во всех лицах, все молчали, взгляд каждого был направлен внутрь себя.
Хлопнула дверь в последний раз. В ярко освещенной, ставшей вдруг просторной комнате, кроме меня, остались двое: Евгений Иванович, тяжело уставившийся в стол, неподалеку от него - Саша Коротков, высоко поднявший взлохмаченную голову. Саша молча переводил глаза то на своего учителя математики, то на меня.
Наконец Евгений Иванович устало поднялся, кивнул слабо мне на прощание, медленно прошел к двери, и, как только дверь за ним прикрылась, Саша пружинисто вскочил с места.
– Я все понял, Анатолий Матвеевич!
– Очень хорошо. Я в этом не сомневался.
– Я был не прав! Я хочу... Я просто требую, чтоб мне вынесли должное наказание!
– Опять наказание...
– Я устал, и в эту минуту мой голос, верно, был старчески брюзглив.
– Наказывать после того, как человек понял. Наказание ради наказания... Пора уж, Саша, поумнеть. Завтра в вашем классе собрание. Ты там отчитываешься обо всем, что слышал здесь. Ясно?
Саша судорожно глотнул воздух:
– Ясно.
25
Утром, как только начались занятия в школе, из райкома позвонили:
– В пять часов в парткабинете состоится расширенное бюро райкома партии. Вы готовы к выступлению?
– Готов.
Но едва кончились уроки первой смены, я закрутился - во всех классах проходили собрания, почти каждый классный руководитель рвался поговорить со мной, дверь в мой кабинет не закрывалась.
– Анатолий Матвеевич, ребята спрашивают, когда начнется диспут о душе?
– Анатолий Матвеевич, тут возник один вопрос - рассудите...
– Анатолий Матвеевич, выслушайте... Анатолий Матвеевич, уделите минутку...
Я спохватился, когда часы показывали без пяти минут пять, - батюшки, опаздываю!
Я думал, что меня будут ждать, что мне придется извиняться, выносить косые взгляды. И действительно, я опоздал. Когда, запыхавшись, ввалился в заполненный народом парткабинет, заседание уже началось. Однако никто не заметил моего опоздания, только ближайший к двери массивный мужчина, с крупным властным лицом, в болотных сапогах, испачканных грязью, молча придвинул стул, взглядом пригласил: "Садись".