Чрезвычайное
Шрифт:
Ващенков замолчал, затягиваясь папиросой.
– О детях много рассказывают. Больше половины всех историй связано с детьми. Коротков, кажется, побаивается своего сына... Эх, дети!..
– Ващенков помолчал, обронил: - У меня дочка умерла. Сейчас бы училась в десятом классе.
– Я тоже сына потерял... Под Великими Луками убили, в сорок третьем, - сообщил я.
– Вот как. А мне почему-то казалось, что вы, Анатолий Матвеевич, благополучно прошли по жизни.
– Жизнь-то была довольно долгой, всякое случалось... А впрочем, если мне удастся сделать то, что сейчас задумал, перед смертью буду доволен своей жизнью.
– А если не
– спросил Ващенков.
– Не удастся, значит, была только подготовка, а настоящего, главного, для чего жил, не случилось. Обидно.
– Даже так?
– удивился Ващенков.
– Сорок лет работы, и все они - только подготовка.
– Я, видать, не из тех, кому суждено свершить на веку многое. Есть писатели одной книги, есть поэты одной песни, есть ученые одного открытия.
– И сколько еще лет понадобится, чтоб кончить то, что задумали?
– Кончить? Нет, конца не будет. Начать, заставить поверить, что нужно, что без этого не обойтись, - а конца нет...
Ващенков опять замолчал. В домах за площадью потухли окна, смолкли песни на улицах, торжественный, сказочно завороженный раскинулся под луной наш неказистый, бревенчатый город. Возвышаясь над крышами, стояли в каменной дрёме колокольни старых церквей. И сейчас не заметны были дряхлость их куполов, облезлость стен - молоды и величавы, словно и не было тех разрушительных столетий, что прошумели над ними.
– Рассказывайте, Анатолий Матвеевич, - нарушил молчание Ващенков.
– Вы же не просто пришли поболтать со мной, тоже принесли что-то.
– Только что видел Морщихина, - сказал я.
– Догадываюсь.
– Не хочу снимать его с работы...
Ващенков не пошевелился, сидел ссутулившись, опираясь локтями на колени.
Невольно приноравливая свой голос к ночной тишине, я начал рассказывать. Морщихин более двадцати лет трудился в школе, работал не хуже других, не упрекнешь - хорошо преподавал. Ни по моральным, ни по государственным законам не имеем права обездолить только за то, что он верующий. Если б его пребывание в школе грозило опасностью, я бы готов поступиться законами... Сейчас он не пропагандирует во славу божию - связаны руки, а снимем с работы - руки развяжутся, обиженный, с венцом мученичества на челе, он будет жить рядом со школой. Он не Серафима Колышкина, в пользу господа станет орудовать не одними изречениями из Ветхого завета, а теорией Лобачевского...
– Открытие, что он верующий, теперь ведь не останется секретом?
– спросил Ващенков.
– Нет, конечно.
– Ученики тоже об этом будут знать?
– Рано или поздно узнают.
– А так как верующий учитель, - продолжал спокойно Ващенков, - явление редкостное, чрезвычайно любопытное, то те же ученики сперва исподволь, потом смелей начнут тормошить Морщихина: "Как вам представляется господь бог? Как вы понимаете мировой дух?" Будут спрашивать?
– Скорей всего - да, - согласился я.
– А Морщихин вынужден будет отвечать. Не станет же он кривить и в угоду нам отрекаться от своих убеждений. Хочет он того или нет, а станет чистой воды пропагандистом во славу религии.
Я задумался: все так, Морщихин скорей согласится бросить работу, чем покривить душой, отречься от веры. Все так, но... И я решительно заявил:
– Пусть ведет себя, как ему угодно.
– Пусть станет божьим агитатором в стенах школы? Что это значит?
– Это значит, Петр Петрович, что в нашу силу я верю больше, чем в силу Морщихина. Он будет говорить свое,
– А вдруг не наши, а чужие?
– Это вдруг исключено.
– Почему?
– Силы не равны. С одной стороны Морщихин, с другой - все учителя. А среди них есть и умные, и талантливые - не чета Морщихину. Не выдающаяся личность, а скромная посредственность выступает против коллектива. Разве можно сомневаться, что победим мы.
И снова Ващенков надолго замолчал, глядел в землю и думал.
– Хорошо, - сказал он наконец.
– Предположим, что вы убедили меня. Но этого мало...
– Что же еще? Вы партийный руководитель района, вы сила, с которой считаются.
– Но есть сила более внушительная.
– А именно?
– Общественное мнение. Представьте: директор школы не принимает прямых мер к верующей ученице-комсомолке, он прикрывает своей грудью учителя с враждебными убеждениями, вместо того чтобы пропагандировать, проводит какие-то отвлеченные диспуты о "физиках" и "лириках" или, еще того нелегче, собирается вести разговоры о бессмертии души. С точки зрения неискушенного человека, это чудовищно. Не только Лубков, но и многие другие станут считать вас чуть ли не тайным пособником поповщины. Родители испугаются за судьбу своих детей. На вас обрушится такой ураган негодования, что можно не сомневаться - не устоите на ногах. И мало что изменит, если секретарь райкома Ващенков станет на вашу сторону. С общественным мнением не справится ни один авторитет. Сначала будут недоумевать, потом с тем же возмущением обрушатся на меня. Дадут знать в область, а в области сидят не святые провидцы - самые обычные смертные. Поставьте меня или вас на их место; разве мы не возмутились бы фактом - святошу учителя директор школы пригревает, а секретарь райкома ему потворствует. Да гнать в шею и директора и секретаря райкома! Общественное мнение против нас! Вы понимаете, чем это пахнет?
Я снова почувствовал под сердцем сосущую тяжесть. Близко от меня пытливо сквозь темноту уставились глаза Ващенкова. Я не вижу, а скорей чувствую их сумрачный блеск.
– Что делать?
– спросил я.
– Отступать? Поднять руки?
– Нет. Попробуйте убедить общественность. Я предоставляю вам такую возможность.
– Убедить? Как?
– На днях созовем бюро райкома партии с активом. Соберутся не обыватели, нет, люди, которые ворочают жизнью района. Выступите... Выпустим Лубкова, выпустим вас... Два выступления, два взгляда. Сумейте убедить. Если убедите, все задумаются - не один человек поверил, а десятки, причем люди авторитетные, цвет района, - значит, нельзя просто отмахнуться от того, что предлагает директор школы.
– А на бюро вы будете за меня?
– спросил я в лоб.
– Могу сказать, что я вам верю. А меня спросят: на слово? Как я должен ответить? Увы, да, на слово. Потому что ваше дело только начинается, оно невысиженное яичко, и никому не известно, что из него проклюнется - петушок ли, курочка или вовсе окажется болтушком.
– Любой план, даже самый совершенный, не исключает сомнений. Если у вас нет лучшего, рискуйте, поддерживайте этот.
– Хорошо, рискну. Выступлю - мол, верю безоговорочно. Глядя на меня, поверят другие. Поверят слепо, без убеждений. При первой же неудаче... Или вы думаете, что неудач у вас не случится?