Чрезвычайное
Шрифт:
Морщихин продолжал сидеть передо мной чинно, сложа руки на скатерти, отведя глаза в угол.
– Вы догадываетесь, на какую тему предстоит разговор?
– спросил я.
– Догадываюсь, - ответил он, дрогнув губами.
– Я даже ждал вас...
– Догадываетесь и о последствиях нашего разговора?
Лицо Морщихина потемнело, он медленно перевел на меня глаза, и я в них увидел тоску.
– Анатолий Матвеевич, - заговорил он приглушенно, - я вас десять... Нет, даже одиннадцать лет знаю...
– До сих пор и я считал, что знаю вас.
– Я всегда видел в вас высокопорядочного, по-настоящему благородного и справедливого человека...
– К чему сейчас комплименты?
– Это не комплименты, это мое глубокое убеждение.
– Начнем наш разговор не с середины, а с самого начала, - перебил я его.
– Вы работаете в школе, которая, как и все школы в нашей стране, стоит за материалистическое воспитание детей. Не так ли?
Морщихин уныло кивнул крупной головой.
– Ваши же взгляды прямо противоположны задаче школьного воспитания. Не так ли?
– Кому мешают мои взгляды? Я же их не афишировал, даже больше того, всячески прятал.
– Встаньте на минутку на мое место и ответьте за меня: могу ли я быть уверен, что, скажем, в истории с Тосей Лубковой вы ничем не замешаны? Так же, как вы скрывали свои убеждения, так вы могли и скрывать свое влияние на некоторых учеников.
Морщихин тяжело зашевелился за столом, заговорил, бросая на меня свои мимолетные, тоскливые взгляды.
– Анатолий Матвеевич, да, я верующий, да, я уже много лет молюсь, да, я и душой и сознанием признаю бога. Но это мое глубоко личное дело, если можно так сказать, собственность моей души. Я никого не подпускал к этому и не собираюсь подпускать. Анатолий Матвеевич, скажите: какой страшной клятвой поклясться перед вами, что за все время моей работы с вами ни одного слова ни с одним учеником я не обронил о вере?
Широкое, с раздвинутыми скулами лицо Евгения Ивановича расцвело пятнами, невысокий, плоский лоб нахмурился, залоснился испариной, глаза беспокойно гуляли по сторонам, встречались с моим испытующим взглядом, и в эти короткие секунды, я видел в них просьбу, какую-то глухую, безнадежную.
Я пришел к нему, чтоб обличить, вырвать признание. И не то чтобы я поверил в его искренность, нет, клятвенные заверения, просящие взгляды - не слишком-то веские доказательства, но у меня против желания появилось сомнение - могу ли я не доверять ему целиком?
– С одной стороны - бог, с другой - пестование людей, отрицающих этого бога. Простите, Евгений Иванович, но для меня дико выглядит такое духовное двурушничество. Непонятно, как в этом положении может существовать человек?
Морщихин, уставясь в угол, пожал плечами.
– А что мне оставалось делать? Я преподаватель математики, другой специальности не имею. Стать дон-кихотом, воевать, не надеясь на победу, остаться без куска хлеба?.. Нет, не могу. Преподношу понятия о логарифмах, об уравнениях, о квадратных корнях, благо мое преподавание в стороне от больных вопросов. Если я не сказал в стенах школы в пользу существования бога, то и против бога я не обронил ни слова. Живу и молчу, был доволен, что меня не трогали, не влезали в душу.
– А если б была возможность воевать?
Снова неловкое подергивание плечом.
– Ну какой я воин...
Мы помолчали. Я продолжал разглядывать Евгения Ивановича. По книгам, по старым сказаниям я много слышал об отшельниках, во имя служения богу добровольно замуровывавших себя в кельях. Предо мной сейчас сидел отшельник нового типа. Не старец с патриаршей бородой, не истощен постами и молитвами, носит не тряпье, не вериги, а приличные костюмы, сорочки, галстуки, ходит в кино, встречается каждый день с людьми, а все-таки в стороне от них, все-таки отшельник. Жить среди людей и быть им чужим - это даже страшней удаления на пустынное житье. Там можно обо всем забыть, занимать досуг молитвами, слушать пение птиц, наблюдать цветение трав, умиляться божьему творению - ничто не отвлекает, предоставлен сам себе. А тут каждый день встречайся со знакомыми, беседуй о делах, прилежно занимайся этими делами и помни ежеминутно, что люди не разделяют твоих взглядов, от них нужно скрываться, отмалчиваться. Отшельничество на людях - годы, десятилетия, до гробовой доски! Не значит ли это - посадить свою душу за решетку! Подумать только - десять лет мы знали его!
– Как-то даже не укладывается в голове, что учитель, мой сотоварищ искренне убежден в существовании бога, - произнес я.
– Я бога представляю не таким, каким он нарисован на иконе. Для меня бог - некое духовное начало, толчок к существованию галактик, звезд, планет, всего того, что живет и плодится на этих планетах, от простейших клеток и кончая человеком... Впрочем, зачем мне вам рассказывать. Мои взгляды неоригинальны, вы их знаете.
– Взгляды обычного идеалиста.
– Это слово в наше время звучит как ругательство, а я, что ж... признаюсь, отношусь к нему почтительно.
– Любопытно, как вы пришли к этому?
– У меня была глубоко верующая мать...
– Мать приучила к богу, к молитве, и это с детства стало привычкой?
– допрашивал я.
– Не так все просто. Отец мой погиб в империалистическую. На руках у матери осталось четверо, я был младший. Трудная ей выпала жизнь - не от кого ждать не только помощи, но и доброго слова. Вы человек старый и, должно быть, знаете, что за сиротливые вдовы встречались тогда по деревням. Впрочем, все мы сироты в этом мире, каждому из нас нужны опекуны, понимающие, жалеющие, оправдывающие, поддерживающие. Кто мог еще поддержать мою мать, кому она могла пожаловаться?.. Только богу. Без бога она, верно, не выдержала бы, сломалась. А так жила, выбивалась из сил, ставила нас одного за другим на ноги. Я, например, получил образование, стал учительствовать. И конечно, за время учебы я понахватался разных модных идей и, конечно, считал себя воинствующим безбожником. Молитвы матери, ее бог, которому она доверила свои горести, бог-поддержка, бог-опора, бог-сила, не дававшая опускать руки, - все было забыто. Я учительствовал в селе Лыково, всего в семи километрах от моей родной деревни. Напротив школы стояла церковь. Именно в это село Лыково, в эту церковь по большим праздникам мать приводила за руку меня, сопливого деревенского мальчишку. Помню, что меня церковь тогда поражала богатством: золоченые ризы на иконах, картины по стенам, пение, свечи... Отец Амфилохий, лыковский священник, казался мне чуть ли не самим богом. Громадная рыжая борода, высокого роста, толстый - я его панически боялся, мать силой тащила под благословение... Да-а...
Евгений Иванович на минуту замолчал, удрученно поморгал в угол.
– Вам, верно, это все не любопытно. К делу-то прямого касательства не имеет.
– И к делу касательство имеет, и любопытно, - возразил я.
– Рассказывайте до конца, раз начали.
– Да-а... Так этот отец Амфилохий в те годы, как я стал учителем, продолжал еще служить на старом месте. И уж не казался мне большим, и борода его свалялась, из рыжей стала седой с эдакой подозрительной прозеленью, и ходил он как-то сгорбившись, бочком... Да-а... Молодость беспощадна. Вместо того чтобы жалеть его, я презирал. Презирал за старость, за жалкий вид, за то, что от него пахло пыльной кладовкой, а больше всего за то, что он служитель культа, который морочит головы людям... Словом, я оказался одним из активистов, что настояли закрыть церковь. Я лазил на колокольню сбрасывать колокола, я митинговал перед лыковскими жителями, что-де эти колокола нам нужны для тракторов, что у страны не хватает металла... Моя мать узнала, что ее младший сын, ее последыш, кого она любила, пожалуй, больше других, разрушил храм, надругался над святыней. Добрый человек, ни разу в жизни не обозвавшая меня дурным словом, она не бросилась проклинать меня. Нет, она подумала о моем спасении, она решила замолить мои страшные грехи - насушила сухарей, надела на плечи котомку и отправилась... Куда? К святым местам. А где в нашей стране в те годы были святые места? Всюду закрывались церкви, всюду рушилась вера, прошло время святых странников, моя мать, видать, была последним из них...