Что было бы, если бы смерть была
Шрифт:
– Он не таков, каким видится. Пока он меня домогался, я увидел его настоящим, гомункулом культуры, лишённым вдруг маски. С него, привыкающего мир и себя версифицировать, стекало его искусственное лицо: по потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках оказалось столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.
На лицах вмиг обступивших их советских украинцев выписалось ошеломленное непонимание. Малец только этого и добивался: показать Перельману разницу между цивилизациями.
Перельман понял.
Прошлые люди – сразу перестали их (будущих) видеть. Стали видеть – друг друга и тотчас забыли о завтрашнем.
– Куда идем? – спросил Перельман.
– Не всё ли равно, если (всё равно) – к смерти, – отозвался малец (напомню, он объявился из времен Сенеки и Петрония, двух сыновей гармонии, и порою позволял себе щеголять ещё более ранними сентенциями, из времен Эзопа)
– Не всё ли рано, – повторил малец, – Можно в Красный лиман, можно в Краматорск или Славе'нск: если не знаешь, что выбрать, выбирай дорогу, ведущую к смерти.
Душа Перельмана (находящаяся, впрочем, в другом времени и другой стране) сдвинула стрелку курсора и позволила телу Перельмана (идущему по Крещатику – к своей особенной гибели, о чём тело ещё не ведает) достойно ответить на выпад:
– Не лезь в петлю, – имелось в виду: по своей воле.
Римский мальчик понял (и произнесённое, и произнесшего) и усмехнулся:
– Поймал меня. Теперь будешь сбивать с пути истинного.
Под истинным дао он понимал размышления киников. На этом Перельман поймал его ещё раз:
– Здесь другая культура. Даже Бусидо здесь ни при чём. Почти.
Но даже Перельман(!) – ещё не прозрел настолько, чтобы представить, как через двадцать лет здесь будет декларироваться ненависть ко всему русскому. Сейчас, на советской Украине, это было бы трудно представить. Трудно представить, чтобы Украина выбрала такой путь к смерти (истинный пседо-Бусидо).
Ведь здесь (от века) – другая культура.
Этот разгром, наконец, даже самых богов поражает.
Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюду
Сонмы божеств всеблагих, гнушаясь землей озверевшей,
Прочь убегают, лицо отвернув от людей обречённых.
Душа Перельмана – у далекого монитора. Одно тело Перельмана – шло по советскому Крещатику, вокруг него точно так же двигались советские украинцы, рядом шёл римский мальчик.
Другое тело Перельмана – наслаждалось опьянением на санкт-ленинградской кухне. В этом был истинный искус версификации.
Душа Перельмана понимала, насколько её восприятие виртуально…
Насколько версифицированы её мироздания…
Душа Перельмана (у далекого монитора) – понимала, но – насколько ей сейчас необходима реальная точка опоры: душа женщины? Да и есть ли у женщин душа? Или душу им заменяет необходимость быть и остаться, и продолжаться на той или на этой земле, в той или этой реальности?
– Если ты видишь юношу, парящего над землей, опусти его
Никакой Дульсинеи (ни в какой реальности) – рядом не было. В той реальности (где-то там) – была «чисто конкретная» Хельга, был и ресторан на Невском; но – к этой реальности «добавлены» (как искушение душе) и изощрённый Малец, и прошлый Крещатик, чреватый будущими революцьонными маразмами и прочей гражданской войной.
Ибо – хотя ты, Перельман, и получил этот мир как компьютерную игру, число версификаций игры ограничено твоей ограниченностью.
– У тебя только пять или шесть телесных осязаний, – сказал ему Малец. – Попробуй их переставить с места на место.
– Хорошо.
– Сделано! – воскликнул Малец.
Голос показался подозрительно знакомым. Но Перельман не стал его узнавать.
– То, что ты видишь, псевдо-любовничек (и извращённо – мой, и просвещённый – Хельги), это имитация жизни. В некотором смысле эта форма версификаций лучше обычной: в случае чего ты всегда можешь переиграть.
Малец был лукав, и весёлость его была лу'ковой (так сказать, от псевдо-Эрота): плакать – хотелось, но – предстояло выжить.
Далеко заглядывать не будем, – продолжил Малец. – Ульянову в Разливе печёную картошку не отравим или Корнилова с Деникиным не избавим от участия в заговоре против царской семьи.
Далее он заговорил о том, чего доподлинный (пребывавший без демонических качеств) Перельман – не мог бы узнать в своём прошлом; а поди ж ты!
– Но не хочешь ли спасти (даже) – не ополченцев в Красном Лимане или заживо сожжённых в Одессе, а хотя бы погибшего оператора-телевизионщика Анатолия Кляна? Согласись, человек очень достойный.
– Согласен, – сказал Перельман.
Малец тотчас замер.
– Человек очень достойный, – сказал Перельман.
Малец усмехнулся (без малейшего разочарования):
– Всё-то ты знаешь и понимаешь, и провидишь.
Перельман не ответил. Он смотрел на советский Крещатик. Который тоже был воображаемым и (почти) не реальным.
– Когда лукавый протянет тебе два сжатых кулака и предложит выбрать, не выбирай, – сказал малец.
Малец тоже был (почти) – воображаемым. Стоило дать ему другое имя (не Малец и не Эрот) – например, переменив пол: «какая-никакая» Дульсинея. Тогда бы он ничуть (помятуя его появление в ресторане) не напоминал о Хельге.
Мальчик качнул головой:
– Назад пути нет, – и внезапно перешёл на «вы»: то ли – «младенец» Эрот вернулся в детство, то ли (ему, Перельману) – напомнил о бесполезной множественности версификаций.
Они всё еще шли по Крещатику. Перельман помнил лишь небольшую его часть. Там (в этой части) они всё время и находились.
– Если вы (всё же) вернётесь назад, жизни у вас всё равно не будет: теперь вы узнали её непрочность. Или опять спрячетесь в искусственную нирвану? Но здоровья у вас много: сразу – умереть не выйдет, а потом – ваши версификации опять вас настигнут.