Что движет солнце и светила (сборник)
Шрифт:
— Сама рощу, сама и продаю, — Иснючка недовольно насупилась. — Покупать их никого не приневаливаю!
— Ой-ой-ой, прямо фермерша! — съёрничал Володя. Подсолнухопроизводительница, едрит твою за ногу!
— Чего явился? — одёрнула его Люба. — Позубоскалить, что ли, не с кем?
— Да как погляжу на вас, мамочки мои миленькие, так душа кровавыми слезами обливается, — Володя широко улыбнулся и запритопывал ногами, обутыми в легкие летние ботиночки. — За гроши гробитесь тут на морозе, чахотку наживаете. Будете таким продуктом торговать, — небрежный кивок на семечки и аджику, — только к весне на колготки заработаете,
Люба, конечно, помнила тот разговор. Володя его завёл как бы между прочим, не на полном серьёзе. Он был всё-таки не дурак и, конечно, чувствовал, что Люба, как и большинство поселковских женщин, создана для безупречной нравственности, и её почти невозможно заставить поступиться принципами, с детства вдолбленными в послушную голову. Но как раз у таких добродетельных особ чаще всего и наблюдался внезапный, безраздельный и страстный полёт души, который они переносили покорно, как очередное испытание судьбы, нисколько не заботясь мнением окружающих и не думая, что будет завтра. Такая бесшабашность определялась движениями сердца, когда женщина делалась «сама не своя» — это, как ни странно, оправдывало её и даже возводило в ранг мученицы — страстотерпицы. Но при всём том в обычной, повседневной жизни такая особа бывала законопослушна, держалась от всяческих соблазнов как можно дальше и чуралась любого дела, мало-мальски связанного с криминалом.
Володя, между тем, завёл разговор о том, что некоторые семьи рушатся только потому, что мужики пропивают последние деньги. А ведь совсем рядом, в трёх десятках километров, в посёлке Хор вовсю пыхтит гидролизно-дрожжевой завод, и гонят на нём из опилок спиртягу, который считается вроде как техническим, но его вполне можно пить. Предприимчивые люди закупают спирт канистрами и бидонами, разводят обычной водой, разливают по бутылкам и продают уже как водку, причём на десятку дешевле, чем в магазине. Ни продавец, ни покупатель внакладе не остаются и друг на друга не обижаются.
Володя намекнул, что мог бы организовать доставку спирта, культурно разлитого в бутылки. Ну что стоит Любе «толкнуть» за день ящик-другой, а? Всё равно ведь стоит на рынке со своей капустой…
— Нет, — сказала Люба. — Ты что! А вдруг кто-нибудь от этого спирта коньки отбросит? На кого всех собак повесят? Не на тебя — на меня! Я в районной газете, между прочим, читала об этом спирте. Им только так травятся…
— Так и заводской водкой можно до полусмерти упиться, — заметил Володя. — Ты всё-таки подумай. Жалко мне на тебя смотреть: за какие-то копейки морозишься, простываешь…
— И думать даже не буду, — отрезала Люба. — Поищи кого другого.
И вот он напомнил о том разговоре, да ещё в присутствии Иснючки, у которой, естественно, ушки на макушке. Вон как вся навострилась!
— Ладно, об этом после поговорим, — пообещала Люба, надеясь, что Володя от них отойдёт. А он, напротив, притиснул к себе эту кулёму Иснючку и ласково спросил:
— А ты, матушка, что молчишь? Знаешь, о чём речь?
— То и молчу, что не знаю.
— Водкой будешь торговать? — напрямую сказал Володя. — С каждой бутылки — пять рублей в карман. Ну, как?
— Пять рублей? — Иснючка по-совиному вытаращила глаза. — Ну да!
— Карман один на двоих, — пояснил Володя. —
Иснючка ничего не ответила. Но по тому, как она вдруг зашевелила пальцами рук и сосредоточилась, Люба поняла: уже подсчитывает будущие барыши. Ох, и жадная!
— Что-то я замёрзла, — сказала Люба. — Пойду-ка домой…
Ей совсем не хотелось иметь с Иснючкой какие-то общие дела, тем более связанные с чем-то если не криминальным, то уж полукриминальным — это точно.
— Тебе помочь? — услужливо вскинулся Володя.
Люба ещё с утра дала себе слово, что ничего такого у неё с ним больше не будет. Пора её бесшабашной душе, поднятой бурным вихрем чёрт знает куда и зачем, стать управляемой и пойти на посадку. Да и зачем он ей нужен, этот чужой человек?
— Да я уж как-нибудь сама…
— Нет, давай сумку. Ух, какая тяжёлая! Камни там, что ли?
— Так не пойдёт, — вдруг сказала Иснючка. — У меня риску больше!
— Что? — не понял Володя. — Какого риску?
— Да ведь не ты, а я буду торговать, — объяснила Иснючка. — Менты, проверки разные, всякий обидеть может…
— Ну, я пошла! — сказала Люба.
— Тебе — два рубля, мне — три, — продолжала Иснючка. — По справедливости!
— Завтра побазарим, — Володя весело сверкнул фиксой. — Думаешь, кроме тебя других желающих нет?
— Давай сумку, — сказала Люба. — У вас тут разговоры неизвестно когда кончатся, а мне ещё ужин надо приготовить.
— Идём, идём, — Володя вскинул сумку на плечо, обернулся к Иснючке. Ну, тётка, покедова! Шевели извилинами…
Люба шла молча. Володя, напротив, говорил без умолку, но о чём — этого Люба не слышала: она думала, как лучше сказать ему, чтобы он оставил её в покое — сразу, как к крыльцу подойдут, или всё-таки пусть зайдёт, хоть немного согреется, вон как его нос побелел, наверное, отморозил.
— Ты бы нос потёр, — сказала она. — И уши у тебя побелели. Не чувствуешь, что морозом прихватило?
— А, это уже навсегда! — отмахнулся Володя и глянул на Любу своими веселыми глазищами так, что у неё у самой сердце будто застыло. Недаром его Цыганом прозвали!
— Я уши ещё в восьмом классе отморозил, — продолжал Цыган. Капитально! Зойку Авхачёву помнишь? Да что ты молчишь? Хоть бы кивнула, что ли…
Люба кивнула.
— Ну вот, иду я, значит, в школу, — сказал он, — а морозище — ужас какой! Я шапку на арбуз по самые уши натянул, уже собрался на аллюр переходить, чтоб, значит, согреться. Тут меня эта баядерка догоняет: «Привет!» Ну как при ней станешь аллюром скакать да уши варежкой тереть? Я ведь форсю, как-никак — жених, в бейцалах малафейка играет, и девок уже тогда начал жать по углам, ну и как такому ухарю показать Зойке, что замёрз? Неудобно как-то. А она, как на грех, едва-едва шевелится, ей-то что, в шубе, валенках, ещё и тёплых трусов, наверное, наподдевала. Чую: уши у меня уже и щипать перестало, а нос, напротив, болит и что-то в нём свербит. В общем, кое-как до школы дошконделяли, сели за парты, а весь класс на меня уставился. Что такое? Уши у меня покраснели, распухли и повисли оладьями, нос — как пирожное «трубочка», только розового цвета, и прикоснуться к нему нельзя: болит! Отправили меня из школы домой, бабка, наверное, неделю лечила гусиным жиром, какими-то отварами. А теперь даже слабый мороз мне наказанье…