Что движет солнце и светила
Шрифт:
Цыган, однако, в тот день их не тревожил. Но потом житья от него не стало. Он требовал вернуть свои вещи, ничего и слышать не желал о каких-либо отсрочках. Ещё хуже было то, что он подкарауливал Ларису, когда та выходила во двор, и приставал к ней, и, когда она от него отбивалась, то орал какие-нибудь непотребности.
Лариса боялась угроз Цыгана и почти не выходила из дома. Но он несколько раз вламывался сам, и Александр, выгоняя его, крепко схватывался с ним, и тоже потом сидел дома: не хотел, чтобы кто-то видел его синяки и ссадины.
Однажды
Лариса, уже до этого охрипшая от крика, вдруг замолчала и, чувствуя в груди странный холодок, вышла на середину комнаты, сбросила с себя халат и обожгла глазами этих троих ублюдков:
– Ну, кто первый?
Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.
– Ты что?
– пробормотал он.
– Что ты?
– Шваль! Падаль! Суки позорные!
– Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.
Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку, спрашивал всякие умные книжки по технике, перечитал всего Булгакова, Мережковского и Макса Фриша. Потом он куда-то пропал, говорили, что связался с какой-то нехорошей компанией и чуть ли не в зоне сидит.
По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный "отморозок", вон как порозовели его уши.
– Ну что, Пашка, может, начнёшь?
– тихо, одними губами, сказала Лариса.
– Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?*...
– Прошу вас, не смотрите на меня, - промычал Пашка.
– Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!
Лариса повернулась к Володе:
– Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня...
– Да пошла ты..., - сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.
Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.
– Всё в порядке?
– спросил Александр.
Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.
– Ты их здорово напугала!
–
– Я тоже не понял, что с тобой случилось...
– А что было-то?
– Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла...
– Просто я очень хотела, чтобы они ушли.
– Но они ещё придут...
– Пусть попробуют.
Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в "ментовку", которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.
* Речь идёт о персонажах романа Макса Фриша "...И назову себя Гантенбайн".
8.
Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли - не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке - значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.
– Да что случилось-то?
– допытывалась Люба.
– Юра, вроде, парень обходительный, ласковый...
– Ничего не случилось, - лениво отвечала Валечка.
– Он только с виду обходительный, как ты выражаешься. А увидит, к примеру, мусоринку на паласе, тут же пиликать начинает: что ты, мол, за хозяйка, неряха такая - сякая. Блин!
– Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь?
– пугалась Люба. И при Юре - тоже?
– Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!
– Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет...
– Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!
– Валечка!
– укоризненно качала головой Люба.
– Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять...
– Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!
– Какая прислуга? О чём ты, дочка, толкуешь? Да разве ж не приятно угодить любимому человеку? Чтоб в доме чистенько было, уютно, душевно...
– Мать, не о том мы говорим. Я его не люблю, понимаешь?
– Как же так?
– растерялась Люба.
– Зачем жить с ним стала? Обнадёжила, можно сказать, человека...
– Ха! Какая ты у меня, мать, тундра! Ой, блин, не могу! Обнадёжила... Ну, дурой была, думала, что привыкну к нему. Не получилось...
– Он, наверное, переживает?
– А как ты думаешь, мой папка сильно переживает, а?
– спрашивала жестокосердная дочь, и на этом разговоры обычно обрывались. Люба вставала и молча уходила в спальню, а Валечка, как ни в чём не бывало, включала магнитофон и слушала музыку.