Что осталось от меня — твое

Скотт Стефани

Летним утром, проспав допоздна, я спускалась вниз и обнаруживала, что в доме никого нет — все давным-давно перебрались в сад. Я подходила к окну кухни и, стоя босиком на розовом линолеуме с кружкой горячего «Мило»^[105] в руке, смотрела на лужайку, тянущуюся до самого обрыва. Там же находилась лесенка, по которой мы спускались на пляж.

Случалось, вода в море становилась пепельно-серой и неспокойной, предвещая надвигающийся шторм. Но выпадали и ослепительно-ясные дни. Поднимающиеся на горизонте белые облака катились в сторону суши, словно клубы тумана, а ветер приносил с собой морскую соль. Бугенвиллея, посаженная еще бабушкой, обвивала крышу веранды. Дедушка научил меня

ухаживать за этим растением. Из года в год, несмотря на резкие ветры и холод, узловатые стебли бугенвиллеи вновь и вновь покрывались густой массой пурпурных цветов, а из чашечки каждого цветка выглядывал еще один, крошечный с белыми лепестками. В то последнее лето, выходя на веранду и спускаясь на лужайку, я подумать не могла, что наш дом, наша земля и этот вид на море больше не будут моими.

Я все еще езжу в Симоду. Выхожу из поезда и иду от вокзала вверх по холмам через лес. Здесь я ощущаю присутствие мамы, она рядом, мы вместе петляем между стволами деревьев. И все же, когда я спускаюсь по склону холма к берегу, где лес становится реже, я возвращаюсь к реальности. Я смотрю на наш дом и чувствую себя вором.

Сейчас там живут другие люди. А я словно вторгаюсь в их жизнь, посягая на их воспоминания. И на свои собственные тоже. Дедушкиной теплицы, которую он соорудил для выращивания клубники в зимнее время, больше нет, на ее месте стоит большой надувной бассейн. Сади цветочные клумбы исчезли, осталась одна лужайка, засаженная травой, за которой гораздо проще ухаживать. Старая деревянная веранда, затенявшая южную часть дома, разобрана, а получившаяся в результате площадка выложена серой бетонной плиткой. И бугенвиллея тоже исчезла. Я смотрю на окно спальни, как будто все еще ожидаю увидеть на подоконнике Тару, моего белого игрушечного тигра, но там нет никаких игрушек. Люди, которые живут под этой крышей, ничего не знают о моей семье и понятия не имеют, что здесь произошло. То, что было моим, больше не мое. А что было — ушло.

РАДИ РЕБЕНКА

Что у вас остается от семьи? Воспоминания, разные сувениры, безделушки, фотографии и, если вам очень повезет, домашнее видео. У меня же были эти видеокассеты: записи допросов человека, которого обвинили в убийстве моей матери. Я снова и снова пересматривала их. Самая последняя запись не дает мне покоя, я никак не могу отделаться от чувства, словно произошедшее надопросе было предрешено заранее.

Хотя начало не предвещало ничего необычного. В комнате нет ни единого окна, поэтому невозможно сказать, как выглядит день снаружи — светит солнце и ветер шелестит листвой на деревьях или мир придавлен угрюмым небом, которое сыплет серым дождем. Я лишь вижу, что сидящий перед камерой Каитаро держится точно так же, как и на всех предыдущих допросах. С самого начала он отказался подписать признание, заготовленное для него полицейскими детективами, и с тех пор этот вопрос больше не обсунедался. Но сегодня Хидео Куросава входит в комнату, держа под мышкой кожаный портфель, а в руке — газету. Каитаро вскидывает глаза и кивает, будто приветствует достойного противника. В иных обстоятельствах можно было бы подумать, что он даже рад встрече. Губы Накамуры кривятся в усмешке, когда он замечает портфель с документами, но пройдет немного времени, и он совершенно иначе будет смотреть на них, вынужденный отступить перед новой формой шантажа.

Куросава достает из кармана пачку сигарет.

Постучав по ней пальцем, он вытряхивает одну сигарету, затем еще одну. Первую предлагает Каитаро. Тот удивленно вскидывает бровь и смотрит на прокурора, словно спрашивая, какова цена этого неожиданного угощения. Куросава, слегка пожав плечами, кладет пачку на стол перед заключенным, а сам прикуривает и глубоко

затягивается.

— Репортеры стараются вовсю, — сообщает он, кивая на газету, — особенно иностранцы усердствуют.

Каитаро смотрит на лежащую пред ним пачку сигарет и легким щелчком отправляет ее через стол обратно к прокурору.

— Господин Сарашима подал заявление об опеке над ребенком, — с невозмутимым видом продолжает Куросава. Он сидит, откинувшись на спинку стула, в позе, столь же расслабленной и непринужденной, как и его собеседник. — Газетчики явились к нему домой. К счастью, девочки в это время не было, они с экономкой уехали из города. И все же потом ему пришлось забрать внучку из школы.

— Они поедут в Симоду? — спрашивает Каитаро.

Куросава молчит.

— Нет, — наконец произносит он, — дом в Симоде выставлен на продажу.

— Ясно, — тихо говорит заключенный.

— Вы были дружны с господином Сарашимой? Каитаро медлит с ответом, затем качает головой: — Только один человек был дружен с Ёси.

— Его дочь?

— Да.

— Он одобрял ваши отношения?

— Он принял их.

— Вам было все равно, что он о вас думает? — с нажимом говорит прокурор. Но, не дождавшись ответа, меняет тактику. — А что насчет девочки? Вы общались с ней? Она вам нравилась?

— Как Суми? — спрашивает Каитаро.

— Она лишилась обоих родителей и не может больше жить у себя дома.

Накамура сглатывает слюну. Подавшись вперед, он кладет обе руки на стол ладонями вниз и смотрит на них. Ногти у него сильно отросли.

— Пресса успокоится, как только начнется судебный процесс, — говорит прокурор.

— Неужели? — Каитаро по-прежнему разглядывает свои пальцы, но реплика звучит легкомысленно. Я никак не могу понять, что стоит за его тоном — ирония или безразличие, подлинное либо притворное.

— Как только я выдвину обвинение, дело пойдет быстрее, и журналисты оставят семью в покое.

— Ну что же, у вас достаточно доказательств.

— Да, вполне. — Прокурор сложил руки на груди.

— Ребенка точно оставят в покое?

Куросава пожимает плечами:

— Я не могу контролировать прессу, но внимание к ней точно ослабеет.

— И что станется с Сумико?

— Будет жить со своим дедушкой.

Каитаро поднимает голову и смотрит на прокурора:

— Он говорил, что намерен делать?

Куросава молчит, словно размышляя, следует ли делиться информацией с подозреваемым. И наконец произносит:

— Он переведет девочку в другую школу и поменяет ей фамилию.

— На Сарашима?

— Да.

— Он дал мне вот это.

Прокурор лезет в портфель, достает фотографию и протягивает Каитаро. Тот медленно берет ее обеими руками. На миг у меня перехватывает дыхание — на снимке изображена я. Каитаро бережно опускает фотографию на стол перед собой, продолжая сжимать уголки большим и указательным пальцами. Мне шесть лет, и это мой первый день в школе. На мне форма, я выгляжу очень нарядной и очень маленькой. Несмотря на волнение, глаза мои светятся восторгом, а на лице сияет улыбка. Внезапно я понимаю, кто Тот фотограф, который заставляет меня сиять: я гляжу на свою маму. Каитаро осторожно проводит пальцем по снимку, словно поглаживая меня по щеке, и касается ямочки в углу рта.

— Рина хранила такую же фотографию в бумажнике, — тихо произносит он. — Никогда с ней не расставалась.

— Но сейчас речь идет не только о вас и ваших чувствах, — многозначительным тоном говорит прокурор, наблюдая, как лицо заключенного искажается от гнева и боли.

Что вам нужно? — бросает тот.

Прокурор выуживает из портфеля толстую пачку бумаг, скрепленную зажимом. Этот вариант признания гораздо объемнее того, который поначалу отклонил Каитаро. Вслед за бумагами прокурор достает ручку, чернильную подушечку и кладет их рядом.