Что посеешь
Шрифт:
— Ура! — громко сказал он.
— Что? — удивленно спросила Наташа. — Почему «ура»?
— Просто «ура»! — сказал Петр и засмеялся. — Слушай, а о чем вы с Аленой хотели говорить со мной?
— Да так… — уклончиво сказала Наташа, — сейчас, пожалуй, не нужно.
— Ты что, мне не доверяешь? — обиженно сказал Батурин.
Наташа посмотрела на него сбоку и фыркнула.
— Да ладно тебе. Тоже мне — красная девица. Так и быть, кое-что я тебе скажу. Тебя ребята, в общем-то, уважают.
Батурин скромно опустил голову и тут же почувствовал, что он начинает расти и надуваться.
— Только ты, пожалуйста, не воображай. Можно и без тебя обойтись. Надулся как индюк.
Шлепнувшись с верхушки самой высокой сосны, Батурин сразу превратился в обыкновенного Батурина со всеми его недостатками.
— Коли говорить — говори, — проворчал он. — А коли нет, так — до свидания.
— Хорошо, Петя, — сказала Наташа, посерьезнев. — Вот что. Алене надо помочь. Она очень хорошая и очень хочет с нами подружиться. Как Боря. А наши гаврики… Сам знаешь, какие они.
— Она, вроде, и верно ничего девчонка, — задумчиво сказал Батурин. — Вот тогда хоть и обиделась, но не рассердилась. Можно помочь.
— А как? — спросила Наташа.
Батурин наморщил лоб и стал усиленно думать, но с ходу у него ничего не получалось. Он махнул рукой и бодро сказал:
— Ладно. Я подумаю и тебе скажу. Идет?
— Идет, — сказала Наташа, — я тоже подумаю. Только это надо делать быстрее, потому что Олимпиада сказала Алене, что ее заберут от нас, а нам дадут Гришку Голубенцева, знаешь, очкарик такой из десятого «а».
— Дудки! — сказал Петр Батурин жестко. — Не пройдет.
Он уже хотел разразиться одной из своих речей, так как чувствовал себя в ударе, но почему-то не разразился, а сам прихлопнул вовремя рот и немного удивился этому. «Ишь ты, — подумал он, — эта девчонка на меня, кажется, здорово влияет…»
Некоторое время они молча шли к реке. Неподалеку от хаты деда Веретея они сели на старую перевернутую лодку. По реке плыл большой белый пароход. Солнце уже почти село, и только его последние красноватые лучи освещали верхушки сосен.
Коварному Фикусу надоело прятаться за соснами, и он, коварно усмехаясь, ушел домой. Надо прямо сказать, что смотался он вовремя, потому что состояние невесомости достигло у Петра Батурина невероятных пределов, и он…
И он… Он… поцеловал Наташу в щеку. В упругую прохладную щеку, пахнущую как-то по-особенному…
На том берегу реки вдруг вспыхнул костер. Как будто на тлеющие угли плеснули бензином. Огромное пламя взметнулось ввысь, заиграло сверкающей дрожащей дорожкой по черной реке, упало, а потом поднялось снова — смелое и веселое. А Наташина рука, которую он держал в своей руке, стала жесткой и резко высвободилась. И мужественный Петр Батурин испугался.
— Не сердись, — попросил он. — Ну, хочешь… хочешь, я реку переплыву?
Наташа ничего не ответила. Она встала и, вздернув круглый свой подбородок, ушла, даже не обернувшись.
«Ну вот, — уныло подумал Батурин, — придется плыть». И он нехотя стал раздеваться. Потом засунул барахлишко под старую лодку и медленно пошел к воде, ругая свой характер.
Страсть как не хотелось плыть. И вода, наверно, холодная! Плыви теперь, а она даже и не увидит.
Он зашел в воду чуть выше колен, и вода показалась ему совсем ледяной и, не решаясь сразу нырнуть, он стал, как это делают старички, побрызгивать на себя ладошкой. А потом разозлился и с маху кинулся в воду. Он вынырнул и оказался прямо на сверкающей золотисто-красной дорожке. Вода обтекала его мягкими струями и уже была совсем теплой и ласковой. Он плыл спокойным брассом, и пламя костра вдалеке плясало и манило его своими оранжевыми веселыми руками.
Глава V
Наутро Петр Батурин обнаружил на своем столике стоящие в ряд все свои «лепнинки», а рядом — две новые коробки с разноцветным пластилином.
«Хм, — сказал он себе, — вот так мама! А может, и верно — попробовать?»
Была суббота, и все еще спали, и он, присев в одних трусиках к столу, стал задумчиво мять в руках брусок зеленоватого пластилина. «Что бы такое вылепить?» — думал он, а руки уже сами начали придавать пластилину какую-то форму, и когда Батурин очнулся от своих дум, он с изумлением увидел, что вылепил нечто совершенно непонятное: странная голова, похожая одновременно и на деда Веретея, и на его пса по имени Лапоть и… и вообще ни на что не похожая.
— Эх! — в сердцах сказал Батурин и шмякнул свою скульптуру о стенку над кроватью. Голова прилепилась к стене, и губы у нее перекосились в ехидной усмешке.
За завтраком Петр спросил у отца:
— Бать, а ты какие детали делаешь?
Батурин-старший приподнял брови.
— Разные, — сказал он. — А что?
— Так, — сказал Батурин. — А какие машины на заводе делают?
— А ты не знаешь? — чуть обиженно спросил Степан Александрович. — Компрессоры делаем, газовые турбины, пневматический инструмент. Наша продукция в восемнадцать стран идет. А что?
— Так, — сказал Петр. — А кто у вас на заводе, кроме токарей и слесарей, есть?
Отец вдруг рассердился.
— Чего ты меня экзаменуешь? Что делаю, да какие станки, да кто есть. Приходи да посмотри.
— А можно? — без всякого выражения спросил Петр.
— Со мной можно, — ответил Степан Александрович.
Родители недоуменно переглянулись, а задумчивый Батурин отправился в школу. Честно говоря, идти ему не хотелось. Сами, наверное, понимаете, почему. Но он стиснул зубы, взял себя в руки и пошел.
А в школе он, как ни в чем не бывало, сам подошел к Наташе и сказал:
— Привет.
— Привет, — тоже как ни в чем не бывало ответила Наташа. — Переплыл реку?
— Ага, — сказал Батурин, — переплыл.
— Ну и молодец, — сказала Наташа и пошла на свое место.
Сердце у Батурина колотилось и в висках стучало, но он держался молодцом. Вы бы позавидовали его выдержке. «Кажись, не сердится», — с облегчением подумал он.
На этот их короткий разговор никто в классе не обратил особенного внимания. Кроме, конечно, зловредного Кешки Фикуса.