Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Так приехал он домой, невеселый и хромой, — пробормотал он сам себе, подумал и переделал: — Развеселый и хромой. — Но и это тоже не понравилось. На шинном заводе кончилась ночная смена, на улице сразу началось движение, и на бульваре стали появляться люди. Легковая машина, опасаясь выбоин на дороге, включила дальний свет, и в этом дальнем свету он сразу же увидел Зинку. Зинка закрылась от света муфтой, на руке еще была сетка. Машина проехала, и Зинка обезличилась: прохожая с муфтой, и все. Вот уж не думал Сережа, что это знакомое, мешающее жить
Зинка остановилась, как на веревку наскочила. Затем повернулась, побежала назад, знакомым жестом придерживая высокую грудь, и исчезла.
Сережа ощутил силу и легкость в плечах, но не пошевелился. Должна же она вернуться, не на фабрику же обратно топать.
Зинка вернулась с конвоем из двух теток. Те остались на углу, а Зинка торопливо затопала к дому. Сережа снова свистнул. Зинка тут же остановилась, зато конвоирши, сдвинув плечи и помахивая кошелками, пошли к ней от угла.
— Авиацию еще вызови! — выкрикнул Сережа.
Тетки угрожающе зашипели.
— Гражданки, — сказал Сережа, — вы свободны… А ты, «корзина», останься…
— Да они ж тут обнюхиваются, — взвыла одна из теток. — Совесть надо иметь, мы со смены…
Зинка снова пошла. И он увидел, как ахнула, как сложила кулачки на груди — варежек на руках не было. Он не захотел вставать из-за палки, продолжал сидеть, пронзительно насвистывая.
Тетки тоже подошли. Лица у обеих были похожие — сестры, что ли, напряженные были лица, — вдруг повернулись разом, как в упряжке, и потопали прочь.
— Ну какая же я «корзина», — Зинка смеялась. — Вот рассчитывала, оторвет тебе башку, некому будет меня дразнить. — И вдруг заплакала: — Вот дурак какой, «корзина, корзина»…
— Дрезина, — сказал Сережа. — Я тебе туфли-лодочки привез.
— Не возьму, тоже мне ухажер нашелся из яслей…
— Ладно, скажешь, что я тебе продал, за шесть тысяч. Ты мать с бабкой предупреди. Я им не писал.
Зинка, зачерпывая ботиком снег, подошла к нему Он поймал ее за ноги, она рванулась. Но он пальцем выковырял снег из ботика и поглядел на нее снизу. Лицо у Зинки было усталым, она была старше Сережи лет на десять — его мука, его боль, его несчастье или счастье, кто разберет. С седьмого класса, как она к ним в дом переехала.
— Нога цела или протез? — Зинка забрала у него мешок.
— Погляди-ка, чего у меня есть. — Сережа, расстегнув шинель, показал орден Ленина.
— Твой?
— Да нет, один генерал подарил, но приказом оформил.
Они подходили к крыльцу, когда входная дверь отворилась, и в ее темном проеме он вдруг увидел мать.
— Зиночка, — мать вышла в платке и в валенках на босу ногу, — мне приснился странный, дивный сон, что Сережа вернулся и свистит под окном. И маме снилось, представь, то же самое… Ты же знаешь, я не верю в приметы. Мракобесие чуждо мне… Сережа! — вдруг крикнула она. — Сережа! Боже мой, это же Сережа!
— У него орден! — кричала Зинка и плакала. — У него орден Ленина, он герой, плюньте вы на эту ногу… Он жив и герой, жив и герой…
— Сережа, что с тобой, Сережа…
Пламя в плите горело ровно и сильно. На плите бак — помыться с дальней дороги. От плиты и от бака на кухне жарко и влажно. Ничего не изменилось на кухне, только меньше вроде стала. Дверь из кухни закрыта — боялись разбудить бабку, она была сердечница. Мать плакала, все время хотела целовать Сереже руки, просила раздеться и показать рану на ноге.
— Покажи мне, я же твоя мама… — Было почему-то мучительно.
— Рана украшает мужчину, — зачем-то говорила мать. — В девятнадцатом веке хирурги за большие деньги наносили шрамы на лицо… Байрон хромал, но это не помешало ему быть Байроном…
Пришла Киля из второй квартиры, Зинкина соседка.
— Дождалась, дождалась, — говорила мама. — Вернулся, и герой…
У Кили убили сына и мужа, она принесла мужнин пиджак и галстук и, пока Сережа примерялся, напряженно смотрела: раскаивалась, что принесла.
— Габардин чудный, — говорила при этом. — А если похоронка на Толика ошибочная?..
Пиджак оказался мал, и Киля обрадовалась.
— Давай будить все равно, а?! — И они с мамой стали накапывать бабке капли. — Все равно она поймет — махоркой тянет.
— Сережа и запах табака у нее никогда не соединятся. Мальчик, обещай мне бросить. Все позади, все позади…
Сережа по узкой лестнице поднялся в башню и сверху увидел, как мать с Килей пересекли коридор. В башне было холодно, пусто, в углу лежал волейбольный мяч, в нем еще был воздух — его позапрошлогоднее дыхание. Сережа расшнуровал мяч, выпустил воздух и понюхал, но пахло только резиной.
На лестнице он услышал, как мать говорила бабке про Байрона и как задыхающимся голосом бабка сказала:
— Сейчас я только приведу в порядок свое лицо, чтобы на нем было только счастье, только счастье…
Сережа спустился вниз, встал на руки. Из заднего кармана тут же выпал дареный хромированный браунинг «Сереге на день рождения». Он сунул его за сундук, опять встал на руки, пошел по коридору и свистнул:
— Если вам так мешает моя нога…
Пол вестибюля в школе был выложен плиткой, палка противно лязгнула об эту плитку.
Было тихо, шли уроки. В вестибюле пахло морозом и дровами. Высоко, на третьем этаже, шел урок пения.
За длинными неподвижными рядами ватников, пальто и укороченных перешитых шинелей Сереже послышался вдруг вздох и шевеление.
— Фа-а, фа-а, — тянул наверху голос.
Пальто на вешалке раздвинулись, и в них появилась длинная лысеющая голова. Голова принадлежала математику Рабуянову.
— А, Кружкой, — негромко и без удивления сказала голова. — В отпуск или по ранению?! Как там наши, кого видел?!