Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Да как, Зиночка?..
— Давай стол внесем, — вдруг сказала она, — у нас гости. Начальник завода будет.
Они взяли фанерный самодельный стол с раскачивающейся лампой — лампа задевала Сережу по лицу — и потащили.
— Восемь тарелок, — закричала с лестницы Сережина мама счастливым голосом, — но чашек только семь!..
— Зачем она тебе, Сергуня, нужна, кляча старая, — сказала Киля, подмигнула Зинке и поцеловала Сережу в щеку.
На табуретке в прихожей лежали две маленькие гантели. Сережа поднял их двумя
— Когда я вспоминаю свою жизнь, — сказала бабушка и подтянула черный суконный галстук на белой блузке, — отчего-то в памяти всё зимы… Проклятые и счастливые, но всё зимы… Отчего? Спустись вниз и будь весел. Ты задашь своей душе хорошего… перца. Но это надо делать иногда. Я стала очень уродлива?
— Ты прекрасна… — Сережа улыбнулся.
— Улыбку, Cepera… Нет, это гримаса, — вздохнула она, — греческая маска отчаяния. Тогда уж не улыбайся, мой маленький героический дурачок. Твоей матери нужно так мало для счастья, а тебе так много. Прости меня. — Она долго бряцала замком, открывая, и ушла.
Сережа заплакал. И плакал долго. Потом вышел.
Он не успел спуститься, к дому подъехала машина Зинкина дверь открылась, лег яркий желтый квадрат, и он увидел входящего туда начальника шинного завода Гальбу с тортом и услышал его сиплое астматическое дыхание. Когда уже закрывалась дверь, там возник Уриновский в Толикином габардиновом пиджаке.
Школа горела яркими огнями. Сережа вспомнил, что сегодня вечер, и постоял напротив освещенного подъезда.
— А Чухляев-то помер, — сразу объявил ему дежурный. — Мы с его супругой с утра пикши нажарили, а в госпитале подполковник вышел, по фамилии Бок, объяснил, что медицина оказалась бессильна… А у нас пикша теплая в ватнике завернута. Неожиданность. — Нос у дежурного длинный, печальный, ему легче, когда он Чухляя ругает: — Притупление бдительности. Как он мог подпустить, при оружии же был…
— У нас тоже, — некстати говорит Сережа, — сгорит машина, если боезапас не рвануло, сидит механик, даже руки на рычагах, а подуешь — кучка пепла. Облачко такое взлетит — и кучка…
В груди у Сережи будто туда кирпич втиснули.
— Изжога, — сказал он дежурному, — хлеб неудачный.
— У меня тоже тяжесть. — Дежурный достал пеструю трофейную коробочку, насыпал соды, оба съели с ладони, запили из графина, каждый понимал, что это болит душа.
В углу милиционерша — из детприемника — вырезала из газет заглавные буквы.
Гречишкин влетел стремительно на ногах-циркулях, длинный, набритый, пахнет одеколоном.
— В столовой винегрет, Кружкой, чудный был, тебе оставлено… Из-за нагана Чухляева убили, вооружаются мало-мало. В России оружия полно, но на Урале кордоны сильнее, так что к нам покуда не прошло. Заявление,
— Я же езжу, паек у тебя не беру, — Сережа медленно подбирал слова. — Ты же знаешь, Гречишкин, мне учиться хочется. Географом стать.
— А что это вы мне тыкаете?!
— А вы чего?
— А что я?
— А кто мне только что тыкал?!
— Не один ты прыгаешь! — орет Гречишкин.
Милиционерша встала и пошла к дверям. Ноги опухшие, на шерстяных носках войлочные тапки.
— По форме переодеться, — заорал ей Гречишкин, — или в артель пуговицы делать!.. Еще кружева на заду нашей.
— Ах ты, Гречишкин, Гречишкин. — Сережа нацедил в кружечку воды из бака, попил и пошел.
— Дежурный! — заорал Гречишкин. — Не пускать сюда посторонних, здесь оружие.
С крыши лило, вода попала за воротник.
— Cepera, — вдруг позвал сзади голос Гречишкина, — ну, прости ты меня, нервы сдали. — За шиворот или на голову ему, очевидно, тоже попала вода, и он выругался: — Кадровик сегодня весь день из-за тебя печенку сосал, что ты неоформленный. У нас же не артель — НКВД… — И поскольку Сережа не оборачивался, крикнул вдруг с несвойственной ему тоской: — Может, мне с твоей мамашей поговорить?..
Сережа проснулся и сразу сел на кровати, как подбросило. Сон был тяжелый, неосвежающий. Дождь по окну не стучал, на кухне топилась плита. И голос бабушки говорил:
— Эта Молоховец написала поваренную книгу, будучи дворянкой. Книга рекламировалась как лучший подарок молодой хозяйке. А сын ее учился в морском корпусе, его там и задразнили «лучший подарок молодой хозяйке». Впечатлительный юноша застрелился.
— Ужас, — сказал голос Кили, — готовила бы себе… И что некоторых тянет писать…
Сережа вытащил из-за дивана портфель, в портфеле не было учебников, лежало полено, медный пестик и губная гармошечка.
— Так, так. — Он тихо прошлепал в коридор, вытащил из-за сундука пистолет и сунул в портфель под полено.
Сержантские лычки с гимнастерки он спорол ночью, под лычками было не тронутое жизнью сукно. Он провел по нему пальцем.
— Мальчик, — сказала мама в дверях, она принесла стул от Зинки.
Сережа вздрогнул, он не услышал, как она подошла.
— Конечно, ты вправе не согласиться и высмеять меня, — мама заметно волновалась. — Через редакцию я достала бутылочку рыбьего жира… Ну, не жарить же на нем! — она всплеснула руками.
За ночь лужи подмерзли, каблуки ломали лед, выпуская воду. Во дворе Уриновский колол дрова.
— Доброе утро.
— Доброе утро.
За углом Зинкина форточка открыта, тянуло паром, пахло табаком и едой.
— Сережа, — Зинка подбородком повисла на переплете, — ты только не сердись, возьми туфли, отдай маме.