Что стоишь, качаясь…
Шрифт:
Андрей прошел на кухню.
– Давай, сыночек, поешь пирожков с картошкой и капустой, – лепетала мать. – Бери молочко, не стесняйся. Не к чужим ведь людям зашел.
– Да я не голоден, – ответил он машинально. – Если только с собой взять…
– И здесь поешь и с собой возьмешь. Давай, не стесняйся.
Глядя, как сын неохотно ест, на его нахмуренные брови, Валентина Андреевна с тревогой спросила:
– Не вкусные пирожки? Может, что-то случилось? Вид у тебя совсем замученный.
– Да нет, мам, ничего не случилось, – Андрей хотел улыбнуться и сделать беззаботное лицо, но улыбка получилась грустной. – Просто, устал сегодня. А пирожки очень вкусные.
– Что же тогда? – не отступала мать. – Меня не проведешь. Деньги-то ваш начальник платит?
– Нет, – коротко ответил Андрей. – Сегодня был на работе, узнавал. Говорит, денег нет. Врет.
– Нашел бы другую работу.
– Мам, да везде такая ситуация. Чего понапрасну бегать. Я решил бастовать. И в суд подам…
Мать тяжело вздохнула.
– Ничего пробьемся, – сказал он. – Надо их выводить на чистую воду. Сейчас вот занимаюсь депутатским расследованием.
– По какому вопросу?
– Занимаюсь расследованием по больнице.
– Ой, Андрюша! – она сложила руки на груди. – Зачем тебе это надо? Ты молодой и тебе кажется, что любое море по колено. Не дай бог, попадешь в больницу, они же тебе все припомнят. Правды-то никто не любит.
– Мам, и ты туда же! – Андрей встал из-за стола. – Я ведь депутат…
– Ну и что? Почему, именно ты?
– А кто же еще? Странно получается: другой, значит, суй голову в петлю, а сын ни в коем случае.
– Да и зачем это все нужно хоть тебе, хоть кому другому?
Андрей прошел на середину кухни.
– Мама, не нагнетай обстановку, сказал он устало и добавил: – Какой-то вас вечно преследует страх.
– Я подолее твоего прожила на белом свете, и знаю: плетью обуха не перешибить…
– Мам, пойми, если не я, то, по крайней мере, здесь, в этом городе, этого не сделает никто! – Андрей хотел закурить, но, вспомнив, что мать не переносит табачного дыма, засунул обратно, вынутую из кармана пачку сигарет. – Другое дело: нужно ли это вообще кому-то? Да, нужно! Если буду бояться простых жуликов, то какой же я депутат.
Видя, что сын не на шутку разошелся, Валентина Андреевна попыталась его успокоить:
– Андрюша, сынок, дело твое правильное, ты за простых людей, рабочих, но зачем надо сейчас воевать? Народ-то молчит, терпит. Сейчас все приспосабливаются, как могут…
– Мам, подумай, что ты говоришь! – голос Андрея задрожал. – По-твоему, и я должен приспособиться?
– Иногда нужно проявлять русскую смекалку.
Он удивленно посмотрел на мать:
– «Какая русская смекалка»? Ты ли это, которая всегда меня учила жить по–справедливости и бороться за правду?
– Эх, сынок! – она подошла и погладила его по голове. – Я просто все чаще начинаю сомневаться в том, что наступит торжество справедливости. Мир не переделаешь. Я вот тоже всю жизнь боролась за правду. А где она? На стройках таскала кирпичи – строила коммунизм – хватала, сколько могла унести, аж ноги подкашивались от тяжести. И что в итоге? Надорвала желудок, потом боли мучили годами. А приспособленцы – «цвели и пахли». И сейчас они живут. Не так, скажешь?
Андрей обнял мать, ему стало неловко за то, что растревожил ее сердце.
– Это очень долгий и непростой разговор, – сказал он. – Я не хочу тебя ни в чем переубеждать. Ты, я знаю, будешь болеть за меня, и помогать мне, где бы я ни был. Скажу лишь одно: я не могу иначе. Уверен, и ты, случись, тебе прожить заново годы, поступала бы также – По-совести. Истина ведь, мама, не в приспособленчестве. Даже самый отъявленный лизоблюд понимает, что он творит… Нам надо бы окружить его презрением, как предателя, а мы, наоборот, хотим вроде как «строить жизнь с него». И когда приспособленец видит, что другие ему завидуют, и так же стремятся, как он, облегчить свое существование на чужой счет, он радуется: я не один такой. Отсюда начинается возведение в ряд непреложных истин не добро и справедливость, а подлость, предательство и ложь. И утверждение того, что миром правит зло. Только даже самая отъявленная сволочь хочет справедливости и добра по отношению к себе…
– Может, ты и прав…
– Так, ты меня понимаешь?
– Сынок, я понимаю тебя как никто другой, – Валентина Андреевна с нескрываемой болью посмотрела на сына. – Ты ни о чем не печалься. Я люблю тебя, и пусть удача сопутствует во всех твоих делах.
– Спасибо! – Андрей достал сигарету: он уже собрался уходить.
– Побудь еще, сынок, что ты все время куда–то торопишься? И пирожки не забудь.
– Надо идти… – Он незаметно сломал сигарету. – Они ведь, сволочи, только и мечтают, чтобы я оступился, продался, стал таким же, как они. Им тогда на душе легче. Сволочам в окружении сволочей всегда легче. Не стоит облегчать их участь.
Жалобщик
Адаптированная к конкурсу глава из романа с рабочим названием «Язва Гиппократа». Вошел в шорт-лист Международного литературного конкурса «Самарские судьбы».
Когда до операции оставались считанные минуты, в палату к Берестову вошел хирург Рыжов, держа в руках картонную папку и ручку.
– Здравствуйте, Николай Ефимович! – расплываясь в улыбке, произнес врач.
– И вам не хворать.
– Сейчас подъедет каталочка, мы вас на нее положим и повезем в операционную…
– Да я, вроде бы, ходить могу…
– Не волнуйтесь, это такой порядок. А пока, Николай Ефимович, распишитесь-ка вот здесь…
Рыжов извлек из папки листок и услужливо протянул его вместе с авторучкой Берестову.
– Секундочку, – сказал старик. – Я плохо вижу. Извините, мне нужны очки.
Он извлек из кармана старенький футляр, неспешно надел очки и с важным видом стал читать.
Хирург, не спускал заискивающего взгляда с Берестова, словно, перед ним стоял инспектор из Минздрава, от подписи которого зависела вся его дальнейшая судьба.