Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Судьба страны

Пути земли круты и широки. Так было, есть и так навечно будет. Живут на той земле фронтовики — Свалившие фашизм, простые люди. И пусть порою с ними не считаются Все те, кто жизнь пытаются взнуздать, И все ж они не то чтобы стесняются, А как-то в их присутствии стараются Не очень-то на Родину плевать. Нет у бойцов уже ни сил, ни скорости, И власти нет давно уж никакой, И все-таки для общества порой Они бывают чем-то вроде совести. И сверхдельцам, что тянут нас ко дну, И всем политиканствующим сворам Не так-то просто разорять страну Под их прямым и неподкупным взором. Но бури лет и холода ветров Не пролетают, к сожаленью, мимо, И чаще всех разят неумолимо Усталые сердца фронтовиков. И тут свои особенные мерки И свой учет здоровья и беды, И в каждый День Победы на поверке Редеют и редеют их ряды. И как ни хмурьте огорченно лоб, Но грянет день когда-нибудь впервые, Когда последний Фронтовик России Сойдет на век в последний свой окоп… И вот простите, дорогие люди, И что же будет с Родиной тогда? И слышу смех: «Какая ерунда! Да ничего практически не будет! Возьмем хоть нашу, хоть другие страны: Везде была военная беда, И всюду появлялись ветераны, И после уходили ветераны, А жизнь не изменялась никогда!» Что ж, спорить тут, наверно, не годится. Да, были страны в бурях и беде, Но то, что на Руси сейчас творится, За сотни лет не ведали нигде! И вот сегодня бывшие солдаты, Которые за солнце и весну Фашизму душу вырвали когда-то И людям мир вернули в сорок пятом, С тревогой смотрят на свою страну. И хочется им крикнуть: — Молодые! Не рвитесь из родного вам гнезда! Не отдавайте никому России, Ведь что бы ни случилось, дорогие, Второй у нас не будет никогда! Не

подпускайте к сердцу разговоры, Что будто бы заморское житье Сулит едва ль не золотые горы. Все это чушь и дикое вранье! Не позволяйте обращать в пожарища Такие превосходные слова, Как: Родина, Отечество, Товарищи — Им жить и жить, пока страна жива! Взамен культуры и больших идей, Чтоб не могли мы ни мечтать, ни чувствовать, Нас учат перед Западом холуйствовать И забывать о звании людей! Но, как бы нас ни тщились унижать, Нельзя забыть ни по какому праву, Что Волгу вероломству не взнуздать И славу никому не растоптать, Как невозможно растоптать державу! Ведь мы сыны могущества кремлевского, Мы всех наук изведали успех, Мы — родина Толстого и Чайковского И в космос путь пробили раньше всех! И пусть стократ стремятся у России Отнять пути, ведущие вперед. Напрасный труд! В глаза ее святые Не даст цинично наплевать народ! И, сдерживая справедливый гнев, Мы скажем миру: — Не забудьте, люди: Лев, даже в горе, все равно он — лев, А вот шакалом никогда не будет! А в чем найти вернейшее решенье? Ответ горит, как яркая звезда: Любить Россию до самозабвения! Как совесть, как святое вдохновенье, И не сдавать позиций никогда!

25 мая 1993 г.

Красновидово

Верю гению самому

Когда говорят о талантах и гениях, Как будто подглядывая в окно, Мне хочется к черту смести все прения Со всякими сплетнями заодно! Как просто решают порой и рубят, Строча о мятущемся их житье, Без тени сомнений вершат и судят И до чего же при этом любят Разбойно копаться в чужом белье. И я, сквозь бумажную кутерьму, Собственным сердцем их жизни мерю. И часто не столько трактатам верю, Как мыслям и гению самому. Ведь сколько же, сколько на свете было О Пушкине умных и глупых книг! Беда или радость его вскормила? Любила жена его — не любила В миг свадьбы и в тот беспощадный миг? Что спорить, судили ее на славу Не год, а десятки, десятки лет. Но кто, почему, по какому праву Позволил каменья кидать ей вслед?! Кидать, если сам он, с его душой, Умом и ревниво кипящей кровью, Дышал к ней всегда лишь одной любовью, Верой и вечною добротой. И кто ж это смел подымать вопрос, Жила ли душа ее страстью тайной, Когда он ей даже в свой час прощальный Слова благодарности произнес?! Когда говорят о таланте иль гении, Как будто подглядывая в окно, Мне хочется к черту смести все прения Со всякими сплетнями заодно! И вижу я, словно бы на картине, Две доли, два взгляда живых-живых: Вот они, чтимые всюду ныне, — Две статные женщины, две графини, Две Софьи Андревны Толстых. Адрес один: девятнадцатый век, И никаких хитроумных мозаик. Мужья их Толстые: поэт и прозаик, Большой человек и большой человек. Стужу иль солнце несет жена? Вот Софья Толстая и Софья Толстая. И чем бы их жизнь ни была славна, Но только мне вечно чужда одна И так же навечно близка другая. И пусть хоть к иконе причислят лик, Не верю ни в искренность и ни в счастье, Если бежал величайший старик Из дома во тьму под совиный крик В телеге, сквозь пляшущее ненастье. Твердить о любви и искать с ним ссоры, И, судя по всем его дневникам, Тайно подслушивать разговоры, Обшаривать ящики по ночам… Не верю в высокий ее удел, Если, навеки глаза смежая, Со всеми прощаясь и всех прощая, Ее он увидеть не захотел! Другая судьба: богатырь, поэт, Готовый шутить хоть у черта в пасти, Гусар и красавец, что с юных лет Отчаянно верил в жар-птицу счастья. И встретил ее синекрылой ночью, Готовый к упорству любой борьбы. «Средь шумного бала, случайно…» А впрочем, Уж не был ли час тот перстом судьбы? А дальше бураны с лихой бедою, Походы да черный тифозный бред, А женщина, с верной своей душою, Шла рядом, став близкою вдвое, втрое, С любовью, которой предела нет. Вдвоем без конца, без единой ссоры, Вся жизнь — как звезды золотой накал. До горькой минуты, приход которой, Счастливец, он спящий и не узнал… Да, если твердят о таланте иль гении, Как будто подглядывая в окно, Мне хочется к черту смести все прения Со всякими сплетнями заодно! Как жил он? Что думал? И чем дышал? Ответит лишь дело его живое Да пламя души. Ведь своей душою Художник творения создавал! И я, сквозь бумажную кутерьму, Лишь собственным сердцем их жизни мерю. И чаще всего не трактатам верю, А мыслям и гению самому!

О скверном и святом

Что в сердце нашем самое святое? Навряд ли надо думать и гадать. Есть в мире слово самое простое И самое возвышенное — Мать! Так почему ж большое слово это, Пусть не сегодня, а давным-давно, Но в первый раз ведь было кем-то, где-то В кощунственную брань обращено? Тот пращур был и темный, и дурной И вряд ли даже ведал, что творил, Когда однажды взял и пригвоздил Родное слово к брани площадной. И ведь пошло же, не осело пылью, А поднялось, как темная река. Нашлись другие. Взяли, подхватили И понесли сквозь годы и века… Пусть иногда кому-то очень хочется Хлестнуть врага словами, как бичом, И резкость на язык не только просится, А в гневе и частенько произносится, Но только мать тут все-таки при чем? Пусть жизнь сложна, пускай порой сурова. И все же трудно попросту понять, Что слово «мат» идет от слова «мать», Сквернейшее — от самого святого! Неужто вправду за свою любовь, За то, что родила нас и растила, Мать лучшего уже не заслужила, Чем этот шлейф из непристойных слов? Ну как позволить, чтобы год за годом Так оскорблялось пламя их сердец?! И сквернословам всяческого рода Пора сказать сурово наконец: Бранитесь или ссорьтесь как хотите, Но не теряйте звания людей. Не трогайте, не смейте, не грязните Ни имени, ни чести матерей!

Баллада о друге

Когда я слышу о дружбе твердой, О сердце мужественном и скромном, Я представляю не профиль гордый, Не парус бедствия в вихре шторма, — Я просто вижу одно окошко В узорах пыли или мороза И рыжеватого, щуплого Лешку — Парнишку-наладчика с «Красной Розы». Дом два по Зубовскому проезду Стоял без лепок и пышных фасадов, И ради того, что студент Асадов В нем жил, управдом не белил подъездов. Ну что же — студент небольшая сошка, Тут бог жилищный не ошибался. Но вот для тщедушного рыжего Лешки Я бы, наверное, постарался! Под самой крышей, над всеми нами Жил летчик с нелегкой судьбой своей, С парализованными ногами, Влюбленный в небо и голубей. Они ему были дороже хлеба, Всего вероятнее, потому, Что были связными меж ним и небом И синь высоты приносили ему. А в доме напротив, окошко в окошко, Меж теткой и кучей рыбацких снастей Жил его друг — конопатый Лешка, Красневший при девушках до ушей. А те, на «Розе», народ языкатый. Окружат в столовке его порой: — Алешка, ты что же еще неженатый? — Тот вспыхнет сразу алей заката И брякнет: — Боюсь еще… Молодой… Шутки как шутки, и парень как парень, Пройди — и не вспомнится никогда. И все-таки как я ему благодарен За что-то светлое навсегда! Каждое утро перед работой Он к другу бежал на его этаж, Входил и шутя козырял пилоту: — Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!.. А лифта-то в доме как раз и не было. Вот в этом и пряталась вся беда. Лишь «бодрая юность» по лестницам бегала. Легко, «как по нотам», туда-сюда… А летчику просто была б хана: Попробуй в скверик попасть к воротам! Но «лифт» объявился. Не бойтесь. Вот он! Плечи Алешкины и спина. И бросьте дурацкие благодарности И вздохи с неловкостью пополам! Дружба не терпит сентиментальности. А вы вот, спеша на работу, по крайности Лучше б не топали по цветам! Итак, «лифт» подан! И вот, шагая Медленно в утренней тишине, Держась за перила, ступеньки считает: Одна — вторая, одна — вторая, Лешка с товарищем на спине… Сто двадцать ступеней. Пять этажей. Это любому из нас понятно. Подобным маршрутом не раз, вероятно, Вы шли и с гостями и без гостей. Когда же с кладью любого сорта Не больше пуда и то лишь раз Случится подняться нам в дом подчас — Мы чуть ли не мир посылаем к черту. А тут — человек, а тут — ежедневно, И в зной, и в холод: «Пошли, держись!» Сто двадцать трудных, как бой, ступеней! Сто двадцать — вверх и сто двадцать — вниз! Вынесет друга, усадит в сквере, Шутливо укутает потеплей, Из клетки вытащит голубей: — Ну все! Если что, присылай «курьера». «Курьер» — это кто-нибудь из ребят. Чуть что, на фабрике объявляется: — Алеша, Мохнач прилетел назад! — Алеша, скорей! Гроза начинается. А тот все знает и сам. Чутьем. — Спасибо, курносый, ты просто гений! — И туча не брызнет еще дождем, А он во дворе: — Не замерз? Идем! — И снова: ступени, ступени, ступени… Пот градом… Перила скользят, как ужи… На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая. — Алешка, брось ты! — Сиди, не тужи!.. — И снова ступени, как рубежи: Одна — вторая, одна — вторая… И так не день и не месяц только, Так годы и годы: не три, не пять, Трудно даже и сосчитать — При мне только десять. А после сколько?! Дружба, как видно, границ не знает, Все так же упрямо стучат каблуки. Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги… Одна — вторая, одна — вторая… Ах, если вдруг сказочная рука Сложила бы все их разом, То лестница эта наверняка Вершиной ушла бы за облака, Почти не видная глазом. И там, в космической вышине (Представьте хоть на немножко), С трассами спутников наравне Стоял бы с товарищем на спине Хороший парень Алешка! Пускай не дарили ему цветов И пусть не писали о нем в газете, Да он и не ждет благодарных слов, Он просто на помощь прийти готов, Если плохо тебе на свете. И если я слышу о дружбе твердой, О сердце мужественном и скромном, Я представляю не профиль гордый, Не парус бедствия в вихре шторма, — Я просто вижу одно окошко В узорах пыли или мороза И рыжеватого, щуплого Лешку, Простого наладчика с «Красной Розы».

Дума о Севастополе

Я живу в Севастополе. В бухте Омега, Там, где волны веселые, как дельфины. На рассвете, устав от игры и бега, Чуть качаясь, на солнышке греют спины… Небо розово-синим раскрылось зонтом, Чайки, бурно крича, над водой снуют, А вдали, пришвартованы к горизонту, Три эсминца и крейсер дозор несут. Возле берега сосны, как взвод солдат, Чуть качаясь, исполнены гордой пластики, Под напористым бризом, построясь в ряд, Приступили к занятию по гимнастике. Синева с синевой на ветру сливаются, И попробуй почувствовать и понять, Где небесная гладь? Где морская гладь? Все друг в друге практически растворяется. Ах, какой нынче добрый и мирный день! Сколько всюду любви, красоты и света! И когда упадет на мгновенье тень, Удивляешься даже: откуда это?! Вдруг поверишь, что было вот так всегда. И, на мужестве здесь возведенный, город Никогда не был злобною сталью вспорот И в пожарах не мучился никогда. А ведь было! И песня о том звенит: В бурях войн, в свистопляске огня и стали Здесь порой даже плавился и гранит, А вот люди не плавились. И стояли! Только вновь встал над временем монолит Нет ни выше, ни тверже такого взлета, Это стойкость людская вошла в гранит, В слово Честь, что над этой землей звенит, В каждый холм и железную волю флота! Говорят, что отдавшие жизнь в бою Спят под сенью небес, навсегда немые, Но не здесь! Но не в гордо-святом краю! В Севастополе мертвые и живые, Словно скалы, в едином стоят строю! А пока тихо звезды в залив глядят, Ветер пьян от сирени. Теплынь. Экзотика! В лунных бликах цикады, снуя, трещат, Словно гномы, порхая на самолетиках… Вот маяк вперил вдаль свой циклопий взгляд.. А в рассвете, покачивая бортами, Корабли, словно чудища, важно спят, Тихо-тихо стальными стуча сердцами… Тополя возле Графской равняют строй, Тишина растекается по бульварам. Лишь цветок из огня над Сапун-горой Гордо тянется в небо, пылая жаром. Патрули, не спеша, по Морской протопали, Тают сны, на заре покидая люд… А над клубом матросским куранты бьют Под звучание гимна о Севастополе. А в Омеге, от лучиков щуря взгляд, Волны, словно ребята, с веселым звоном, С шумом выбежав на берег под балконом, Через миг, удирая, бегут назад. Да, тут слиты бесстрашие с красотой, Озорной фестиваль с боевой тревогой. Так какой это город? Какой, какой? Южно-ласковый или сурово-строгий? Севастополь! В рассветном сияньи ночи Что ответил бы я на вопрос такой? Я люблю его яростно, всей душой, Значит, быть беспристрастным мне трудно очень. Но, однако, сквозь мрак, что рассветом вспорот, Говорю я под яростный птичий звон: Для друзей, для сердец бескорыстных он Самый добрый и мирный на свете город! Но попробуй оскаль свои зубы враг — И забьются под ветром знамена славы! И опять будет все непременно так: Это снова и гнев, и стальной кулак, Это снова твердыня родной державы!

Эдуарду Асадову шел двадцать первый год, когда он совершил свой удивительный подвиг. Нет, я не преувеличиваю, назвав его удивительным. Рейс сквозь смерть на старенькой грузовой машине, по залитой солнцем дороге, на виду у врага, под непрерывным артиллерийским и минометным огнем, под бомбежкой — это подвиг. Ехать почти на верную гибель ради спасения товарищей — это подвиг.

Но вот все, что произошло дальше, уже выходит за рамки обычных представлений о подвиге. Любой врач уверенно бы сказал, что у человека, получившего такое ранение, очень мало шансов выжить. И он не способен не только воевать, но и вообще двигаться. А Эдуард Асадов не вышел из боя. Поминутно теряя сознание, он продолжал командовать, выполняя боевую операцию и вести машину к цели, которую теперь он видел только сердцем. И задание выполнил. Выполнил блестяще. Подобного случая я за свою долгую военную жизнь не помню.

Генерал-лейтенант И. С. Стрельбицкий. «Ради вас, люди»

Спасибо

За битвы, за песни, за все дерзания О, мой Севастополь, ты мне, как сыну, Присвоил сегодня высокое звание Почетного гражданина. Мы спаяны прочно, и я говорю: Той дружбе навеки уже не стереться. А что я в ответ тебе подарю? Любви моей трепетную зарю И всю благодарность сердца! Пусть годы летят, но в морском прибое, В горячих и светлых сердцах друзей, В торжественном мужестве кораблей, В листве, что шумит над Сапун-горою, И в грохоте музыки трудовой, И в звоне фанфар боевых парадов Всегда будет жить, Севастополь мой, Твой друг и поэт Эдуард Асадов!

Гибнущая деревня

Умирают деревни, умирают деревни! Исчезают навеки, хоть верь, хоть не верь. Где отыщется слово суровей и гневней, Чтобы выразить боль этих жутких потерь?! Без печали и слез, будто так полагается, Составляется акт, что с таких-то вот пор Деревенька та «с данных учетных снимается» И ее больше нет. Вот и весь разговор. А ведь как здесь когда-то кипела жизнь! С гулом техники, свадьбами и крестинами. Воевали с врагами и вновь брались И трудиться, и свадьбы справлять с любимыми. И бурлила бы с шуткой и смехом жизнь, И пошла бы считать она вверх ступени, Если б в душу ей яростно не впились Все, кто жаждал свалить ее на колени! Почему покидают тебя сыновья? Отчего твои дочери уезжают? Потому что нищают твои края! И тебя в беззакониях попирают! Сколько сел на Руси, что от благ далеки, Нынче брошены подло на прозябание?! Где живут, вымирая, одни старики И стираются с карты былые названья. Сколько мест, где село уж давно не село, Где потухшую жизнь только пыль покрывает, Где репьем как быльем все до крыш поросло И в глазницах окон только ветры гуляют… Впрочем, есть и деревни, где жизнь и труд, И в сердцах еще где-то надежда бьется. Только сел, где не сеют уж и не жнут, Не поют, не мечтают и не живут, С каждым годом все больше под нашим солнцем… Так на чем же, скажите, живет Россия? И какой поразил нас суровый гром?! Что ж мы делаем, граждане дорогие? И к чему же в конце концов придем?! Пусть не знаю я тонкостей сельской жизни, Пусть меня городская судьба вела, Только всех нас деревня произвела, Из которой все корни моей Отчизны! Это значит… а что это вправду значит? Значит, как там ни ручайся, ни крути, Но для нас нет важней на земле задачи, Чем деревню вернуть, возродить, спасти! А покуда в нелегкие наши дни За деревней — деревня: одна, другая, Обнищав, словно гасят и гасят огни, И пустеют, безропотно исчезая…

22 мая 1998 г.

Москва

Ленинграду

Не ленинградец я по рожденью, И все же я вправе сказать вполне, Что я — ленинградец по дымным сраженьям, По первым окопным стихотвореньям, По холоду, голоду, по лишеньям, Короче: по юности, по войне! В Синявинских топях, в боях подо Мгою, Где снег был то в пепле, то в бурой крови, Мы с городом жили одной судьбою, Словно как родственники, свои. Было нам всяко — и горько, и сложно. Мы знали: можно, на кочках скользя, Сгинуть в болоте, замерзнуть можно, Свалиться под пулей, отчаяться можно, Можно и то, и другое можно, И лишь Ленинграда отдать нельзя! И я его спас, навсегда, навечно: Невка, Васильевский, Зимний дворец… Впрочем, не я, не один, конечно, — Его заслонил миллион сердец! И если бы чудом вдруг разделить На всех бойцов и на всех командиров Дома и проулки, то, может быть, Выйдет, что я сумел защитить Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру. Товарищ мой, друг ленинградский мой, Как знать, но, быть может, твоя квартира Как раз вот и есть та, спасенная мной От смерти для самого мирного мира. А значит, я и зимой, и летом В проулке твоем, что шумит листвой, На улице каждой, в городе этом Не гость, не турист, а навеки свой. И всякий раз, сюда приезжая, Шагнув в толкотню, в городскую зарю, Я, сердца взволнованный стук унимая, С горячей нежностью говорю: — Здравствуй, по-вешнему строг и молод, Крылья раскинувший над Невой, Город-красавец, город-герой, Неповторимый город! Здравствуйте, врезанные в рассвет Проспекты, дворцы и мосты висячие, Здравствуй, память далеких лет, Здравствуй, юность моя горячая! Здравствуйте, в парках ночных соловьи И все, с чем так радостно мне встречаться. Здравствуйте, дорогие мои, На всю мою жизнь дорогие мои, Милые ленинградцы!

…Душу художника должны освежать впечатления, это ее резерв. Айвазовский не писал море с натуры. Окно его мастерской выходило не на залив, а во двор.

Однако жил-то он на берегу у приморской Феодосии и ежедневно видел море и утром, и в полдень, и по ночам… Ну а поэзия, а стихи? Как быть тут? Я мучился, думал, искал примеры, имена, на которые можно было бы опереться. Гомер? Но, во-первых, о его судьбе и авторстве спорят и по сей день. А во-вторых, если он — именно он, то все равно, при всей его гениальности, творения его — это неторопливые сказания, легенды, сказки. Нет, это не то.

Иван Козлов? Но, во-первых, он видел мир много дольше, а главное, в стихах его почти нет острой и зрительной поэтической образности, нет яркого мира и сколько-нибудь многоцветной палитры. Хотя поэтическим даром он обладал, даже восхищал Пушкина. Но Пушкин все равно делал ему скидку. Ведь всюду, говоря о нем, он иначе чем «слепец» его не называет. А если он все время помнил и думал о его темноте, значит, как на равного в поэзии смотреть не мог. Мне нужно было иное:

Пройти весь мир насквозь и видеть, видеть, видеть, Вот так, и только так рождаются стихи! Эдуард Асадов