Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Не совсем обычным был студенческий состав института. И абсолютно не страшась преувеличений, могу с уверенностью сказать, что студенты, поступившие в институт в три послевоенных года, дали нашей литературе больше самобытных и ярких имен, чем выпуски трех последующих десятилетий. Для большей наглядности назову несколько имен моих товарищей, ну хотя бы тех, кто учился на одном курсе со мной: Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Евгений Винокуров, Бенедикт Сарнов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков… Курсом старше учились: Василий Федоров, Расул Гамзатов, Маргарита Агашина, Наум Гребнев, Яков Козловский. Курсом младше: Константин Ваншенкии, Борис Бедный, Владимир Цыбин…

…В начале семидесятых годов Михаила Матусовского, Михаила Луконина и меня пригласили на встречу со студентами института. И первое, что озадачило меня, когда я переступил институтский порог, — это тишина. Нет, не какая-то там абсолютно-космическая. Звучали голоса, шаги, даже слышался где-то смех, но как-то все приглушенно, спокойно и мягко. В институтской раздевалке меня встретила техничка, старенькая приветливая женщина, которая работала тут еще в пору моей юности. Кажется, звали ее тетей Нюрой. Она страшно обрадовалась моему появлению, обняла и даже прослезилась.

— Ну, как институт? — спросил я ее весело. — Грызет гранит?

— Да грызть-то грызет, — вздохнула тетя Нюра, — только он теперь стал вроде как молчуном. — Она улыбнулась и добавила весело: — А помните, как вы тут на лестнице стихи Луговскому читали?

Сказала — и словно бы лучом фонарика мгновенно высветлила кусочек забытого прошлого. Я мгновенно вспомнил этот эпизод. В ту пору

я был на творческом семинаре Владимира Александровича Луговского. Однажды, в перерыве между лекциями, я спускался по лестнице вниз. На площадке я почти столкнулся с Владимиром Александровичем, который подымался навстречу мне вверх.

— Ну, как дела, Эдуард? — пророкотал он своим роскошнейшим баритональным басом. Басом, который нельзя было спутать никогда и ни с кем. Один только раз услышал я голос, который великолепием своих модуляций мог в какой-то мере посоперничать с голосом Луговского. Это голос поэта Бориса Ласкина. Но его я услышал много позже.

Однако продолжим рассказ. Итак, Луговской спросил:

— Ну, как дела, Эдуард? Написали что-нибудь новенькое?

— Да, — весело ответил я, — целых два стихотворения.

— Ну что ж, послушаем, — пророкотал Луговской.

— На ближайшем семинаре?

— Зачем на семинаре, — удивился он, — давайте сейчас.

— Как, прямо на лестнице?

— Дорогой мой, — сказал Владимир Александрович, — запомните мои слова. Где? Не имеет значения. Важно — что!

Помню, как в шуме и гаме я читал ему стихи. Читал, все более увлекаясь и уже перестав ощущать все посторонние звуки. А он, дослушав меня очень внимательно и ничего не пропустив, добрых двадцать или тридцать минут объяснял мне их достоинства и недостатки.

Теперь стихов не читали ни на лестницах, ни в коридорах. Не скрою, что вот эта так называемая «молчаливость» института меня несколько насторожила. Может, и стихов приличных тут уже больше не пишут? Может, в какой-то мере выдыхается наш «боевой Литературный»?

Однако вскоре я с удовольствием сказал себе, что опасения мои оказались напрасными. На этой встрече я услышал несколько задиристых и по-настоящему крепких стихотворений. А это уже немало. Это хорошая заявка на будущее. А в будущее института я верю так же крепко и свято, как в будущее нашей современной поэзии. Есть, слава богу, порох в пороховницах!

«Сатана»

Ей было двенадцать, тринадцать — ему. Им бы дружить всегда. Но люди понять не могли, почему Такая у них вражда?! Он звал ее «бомбою» и весной Обстреливал снегом талым. Она в ответ его — «сатаной», «Скелетом» и «зубоскалом». Когда он стекло мячом разбивал, Она его уличала. А он ей на косы жуков сажал, Совал ей лягушек и хохотал, Когда она верещала. Ей было — пятнадцать, шестнадцать — ему, Но он не менялся никак. И все уже знали давно, почему Он ей не сосед, а враг. Он «бомбой» ее по-прежнему звал, Вгонял насмешками в дрожь. И только снегом уже не швырял И диких не корчил рож. Выйдет порой из подъезда она, Привычно глянет на крышу, Где свист, где турманов кружит волна, И даже сморщится: «У, сатана! Как я тебя ненавижу!» А если праздник приходит в дом, Она нет-нет и шепнет за столом: «Ах, как это славно, право, что он К нам в гости не приглашен!» И мама, ставя на стол пироги, Скажет дочке своей: «Конечно! Ведь мы приглашаем друзей, Зачем нам твои враги!» Ей — девятнадцать. Двадцать — ему. Они студенты уже. Но тот же холод на их этаже, Недругам мир ни к чему. Теперь он «бомбой» ее не звал, Не корчил, как в детстве, рожи, А «тетей Химией» величал И «тетей Колбою» тоже. Она же, гневом своим полна, Привычкам не изменяла. И так же сердилась: «У, сатана!» И так же его презирала. Был вечер, и пахло в садах весной. Дрожала звезда, мигая… Шел паренек с девчонкой одной, Домой ее провожая. Он не был с ней даже знаком почти, Просто шумел карнавал, Просто было им по пути, Девчонка боялась домой идти, И он ее провожал. Потом, когда в полночь взошла луна, Свистя, возвращался назад. И вдруг возле дома: «Стой, сатана! Стой, тебе говорят! Все ясно, все ясно! Так вот ты какой? Значит, встречаешься с ней?! С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной! Не смей! Ты слышишь? Не смей! Даже не спрашивай почему!» Сердито шагнула ближе И вдруг, заплакав, прижалась к нему: «Мой! Не отдам, не отдам никому! Как я тебя ненавижу!»

Здравствуйте, дорогой Эдуард Аркадьевич! Я давно хотела Вам написать. Когда я впервые прочла Ваши стихи, для меня это было открытием… Несколько раз прочитав, я уже знала их наизусть. Потом еще ряд стихотворений, но все из чьих-то тетрадей через десятые руки. Наконец у меня в руках книга «Остров романтики», Ваша книга! Я целую неделю не могла расстаться с ней. Я студентка Горьковского университета, учусь на III курсе. Я очень люблю Ваши стихи. Теперь я прочитала все Ваши книги, что есть у нас в областной библиотеке, и с нетерпением буду ждать новых и новых. Ведь Вы самый любимый поэт нашей молодежи.

Ольга Козлова, г. Горький

Последний тост

Ему постоянно с ней не везло: На отдыхе, в спорах, в любой работе Она, очевидно, ему назло Делала все и всегда напротив. Он скажет ей: «Слушай, пойдем в кино!» Она ему: «Что ты! Поедем на лыжах!» Он буркнет: «Метель… За окном темно!!!» Она: «Ну а я все прекрасно вижу!» Он скажет: «Ты знаешь, весь факультет Отправится летом на Чусовую!» — «А я предлагаю и голосую, Чтоб нам с тобой двинуться на Тайшет!» При встречах он был, как самум, горяч И как-то сказал ей: «Пора жениться!» Она рассмеялась: «Ты мчишься вскачь, Тогда как зачетка твоя — хоть плачь! Нет, милый, сначала давай учиться! Поверь мне: все сбудется. Не ершись! Конечно, совет мой как дым, занудный, Но я тебя вытяну, ты смирись! А главное… главное, не сердись — Такой у меня уж характер трудный!» Но он только холодно вскинул бровь: «Ну что ж, и сиди со своей наукой! А мы потеплее отыщем кровь, Тебе же такая вещь, как любовь, Чужда и, наверное, горше лука!» В любви он был зол, а в делах хитер, И в мае, в самый момент критический Он, чтоб до конца не испить позор, Вымолил отпуск академический. Лето прошло, и семестр прошел. Но он не простил ее, не смирился. И, больше того, в довершение зол Ранней зимой, как лихой орел, Взял и на новой любви женился. Пир был такой, что качался зал. Невеста была из семьи богатой, И пили, и лопали так ребята, Что каждый буквально по швам трещал! И вдруг словно ветер в разгаре бала От столика к столику пробежал. Это она вдруг шагнула в зал. Вошла и бесстрашно прошла по залу… Ей протянули фужер с вином. Она чуть кивнула в ответ достойно И, став пред невестою с женихом, Сказала приветливо и спокойно: «Судьба человеческая всегда Строится в зареве звездной пыли Из воли, из творческого труда, Ну а еще, чтоб чрез все года Любил человек и его любили. И я пожелать вам хочу сейчас, А радости только ведь начинаются, Пусть будет счастливою жизнь у вас И все непременно мечты сбываются! И все-таки, главное, вновь и вновь Хочу я вас искренне попросить: Умейте, умейте всю жизнь ценить И сердце надежное, и любовь! Гуляйте ж и празднуйте до утра! И слов моих добрых не забывайте. А я уезжаю. А мне — пора… Билет уже куплен. Ну все… Прощайте». Затем осушила бокал и… прочь! С улыбкой покинула праздник людный. Ушла и… повесилась в ту же ночь… Такой уж был, видно, «характер трудный».

Студенты

Проехав все моря и континенты, Пускай этнограф в книгу занесет, Что есть такая нация — студенты, Веселый и особенный народ! Понять и изучить их очень сложно. Ну, что, к примеру, скажете, когда Все то, что прочим людям невозможно, Студенту — наплевать и ерунда! Вот сколько в силах человек не спать? Ну день, ну два… и кончено! Ломается! Студент же может сессию сдавать, Не спать неделю, шахмат не бросать Да плюс еще влюбиться ухитряется. А сколько спать способен человек? Ну, пусть проспит он сутки на боку, Потом, взглянув из-под опухших век, Вздохнет и скажет: — Больше не могу! А вот студента, если нет зачета, В субботу положите на кровать, И он проспит до будущей субботы, А встав, еще и упрекнет кого-то: — Ну что за черти! Не дали поспать! А сколько может человек не есть? Ну день, ну два… и тело ослабело… И вот уже ни встать ему, ни сесть, И он не вспомнит, сколько шестью шесть, А вот студент — совсем другое дело. Коли случилось «на мели» остаться, Студент не поникает головой. Он будет храбро воздухом питаться И плюс водопроводною водой! Что был хвостатым в прошлом человек — Научный факт, а вовсе не поверье. Но, хвост давно оставя на деревьях, Живет он на земле за веком век. И, гордо брея кожу на щеках, Он пращура ни в чем не повторяет. А вот студент, он и с «хвостом» бывает, И даже есть при двух и трех «хвостах»! Что значит дружба твердая, мужская? На это мы ответим без труда: Есть у студентов дружба и такая, А есть еще иная иногда. Все у ребят отлично разделяется, И друга друг вовек не подведет. Пока один с любимою встречается, Другой идет сдавать его зачет… Мечтая о туманностях галактик И глядя в море сквозь прицелы призм, Студент всегда отчаянный романтик! Хоть может сдать на двойку «романтизм»… Да, он живет задиристо и сложно, Почти не унывая никогда. И то, что прочим людям невозможно, Студенту — наплевать и ерунда! И, споря о стихах, о красоте, Живет судьбой особенной своею. Вот в горе лишь страдает как и все, А может, даже чуточку острее… Так пусть же, обойдя все континенты, Сухарь этнограф в труд свой занесет, Что есть такая нация — студенты, Живой и замечательный народ!