Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Роза друга

Отважному защитнику Брестской

крепости и Герою Труда

Самвелу Матевосяну

За каждый букет и за каждый цветок Я людям признателен чуть не до гроба. Люблю я цветы! Но средь них особо Я эту вот розу в душе сберег. Громадная, гордая, густо-красная, Благоухая, как целый сад, Стоит она, кутаясь в свой наряд, Как-то по-царственному прекрасная. Ее вот такою взрастить сумел, Вспоив голубою водой Севана, Солнцем и песнями Еревана, Мой жизнерадостный друг Самвел. Девятого мая, в наш день солдатский, Спиной еще слыша гудящий ИЛ, Примчался он, обнял меня по-братски И это вот чудо свое вручил. Сказал: — Мы немало дорог протопали, За мир, что дороже нам всех наград, Прими же цветок как солдат Севастополя В подарок от брестских друзей-солдат. Прими, дорогой мой, и как поэт Этот вот маленький символ жизни, И в память о тех, кого с нами нет, Чьей кровью окрашен был тот рассвет — Первый военный рассвет Отчизны. — Стою я и словно бы онемел… Сердце вдруг сладкой тоскою сжало. Ну, что мне сказать тебе, друг Самвел?! Ты так мою душу сейчас согрел, Любого «спасибо» здесь будет мало! Ты прав: мы немало прошли с тобой, И все же начало дороги славы У Бреста. Под той крепостной стеной, Где принял с друзьями ты первый бой, И люди об этом забыть не вправе! Чтоб миру вернуть и тепло, и смех, Вы первыми встали, голов не пряча, А первым всегда тяжелее всех Во всякой беде, а в войне — тем паче! Мелькают рассветы минувших лет, Словно костры у крутых обочин. Но нам ли с печалью смотреть им вслед?! Ведь жаль только даром прошедших лет, А если с толком — тогда не очень! Вечер спускается над Москвой, Мягко долив позолоты в краски, Весь будто алый и голубой, Праздничный, тихий и очень майский. Но вот в эту вешнюю благодать Салют громыхнул и цветисто лопнул, Как будто на звездный приказ прихлопнул Гигантски-огненную печать. То гром, то минутная тишина, И вновь, рассыпая огни и стрелы, Падает радостная волна. Но ярче всех в синем стекле окна — Пламенно-алый цветок Самвела! Как маленький факел горя в ночи, Он словно растет, обдавая жаром. И вот уже видно, как там, в пожарах, С грохотом падают кирпичи, Как в зареве вздыбленном, словно конь, Будто играя со смертью в жмурки, Отважные, крохотные фигурки, Перебегая, ведут огонь. И то, как над грудой камней и тел, Поднявшись навстречу свинцу и мраку, Всех, кто еще уцелеть сумел, Бесстрашный и дерзкий комсорг Самвел Ведет в отчаянную атаку. Но, смолкнув, погасла цветная вьюга, И скрылось видение за окном. И

только горит на столе моем Пунцовая роза — подарок друга. Горит, на взволнованный лад настроив, Все мелкое прочь из души гоня, Как отблеск торжественного огня, Навечно зажженного в честь героев!

Суду потомков

Истории кружится колесо, Пестрое, как колесо обозрения. Кого-то — наверх, прямо к солнцу, в гении, Кого-то в подвал. И на этом все. Разгрузит и, новых взяв пассажиров, Опять начнет не спеша кружить. И снова: кому-то — венки кумиров, Кому-то никем и нигде не быть. А сами при жизни иные души Из зависти что-нибудь да налгут, Напакостят, где-то почти придушат Иль нежно помоями обольют. О битвах в гражданскую, о революции О, как научились судить-рядить! И зло, будто вынесли резолюцию: «Зачислить в преступники! Заклеймить!» Ну а кого заклеймить, простите? Всех тех, кто вершили и кто решали, И холодно в бронзе или граните Потом с пьедесталов на нас взирали?! Иль тех, кто под небом тоскливо-грозным Стыл в мокрых окопах и вшей питал, Кто в визге свинца и жару тифозном Живот свой за светлое дело клал?! Неужто и впрямь они виноваты В том, что шагали в крови и мгле, И верили чисто, светло и свято В свободу и равенство на земле?! Так как же, простите за резкость, можно Плевать чуть не в лица отцам своим За то, что в пути их сурово-сложном Маршрут оказался вдруг в чем-то ложным И столько надежд обратилось в дым! Однако, быть может, идеи те Могли бы созреть до больших свершений, Когда б не «великий восточный гений», Приведший те замыслы к пустоте. Нет, даже не так, а к абсурду просто: Ведь самый высокий духовный свет, Вдруг сжатый и грубо лишенный роста, Стал бледной коптилкой на много лет. Но главный трагизм заключается в том, Что тот, кто сражался за свет Свободы, Смотрел на нее и на жизнь народа Сквозь прутья седой Колымы потом. Так можно ль позволить, чтоб так упрямо, Калеча заведомо суть идей, Стремились столкнуть беспощадно в яму Всех вместе: и жертвы, и палачей! И сколько погоды бы ни менялись, Запомните, люди, их имена! Склонись перед ними, моя страна, Они ведь за счастье твое сражались! Взгляните, взгляните: из тишины У братских могил, словно став парадом, Лихие бойцы гражданской войны Глядят на нас строгим и добрым взглядом.

Шаганэ

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

С. Есенин

Ночь нарядно звездами расцвечена, Ровно дышит спящий Ереван… Возле глаз собрав морщинки-трещины, Смотрит в синий мрак седая женщина — Шаганэ Нерсесовна Тальян. Где-то в небе мечутся зарницы, Словно золотые петухи. В лунном свете тополь серебрится, Шаганэ Нерсесовне не спится, В памяти рождаются стихи: «В Хороссане есть такие двери, Где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, Но открыть те двери я не мог». Что же это: правда или небыль? Где-то в давних, призрачных годах Пальмы, рыба, сулугуни с хлебом, Грохот волн в упругий бубен неба И Батуми в солнечных лучах… И вот здесь-то в утренней тиши Встретились Армения с Россией — Черные глаза и голубые, Две весенне-трепетных души. Черные, как ласточки, смущенно Спрятались за крыльями ресниц. Голубые, вспыхнув восхищенно, Загипнотизировали птиц. Закружили жарко и влюбленно, Оторвав от будничных оков, И смотрела ты завороженно В «голубой пожар» его стихов. И не для тумана иль обмана В той восточной лирике своей Он Батуми сделал Хороссаном — Так красивей было и звучней. И беда ли, что тебя, армянку, Школьную учительницу, вдруг Он, одев в наряды персиянки, Перенес на хороссанский юг! Ты на все фантазии смеялась, Взмыв на поэтической волне, Как на звездно-сказочном коне, Все равно! Ведь имя же осталось: — Шаганэ! «В Хороссане есть такие двери, Где обсыпан розами порог. Там живет задумчивая пери. В Хороссане есть такие двери, Но открыть те двери я не мог». Что ж, они и вправду не открылись. Ну а распахнись они тогда, То, как знать, быть может, никогда Строки те на свет бы не явились. Да, он встретил песню на пути. Тут вскипеть бы яростно и лихо! Только был он необычно тихим, Светлым и торжественным почти… Шаганэ… «Задумчивая пери»… Ну а что бы, если в поздний час Ты взяла б и распахнула двери Перед синью восхищенных глаз?! Можно все домысливать, конечно, Только вдруг с той полночи хмельной Все пошло б иначе? И навечно Две дороги стали бы одной?! Ведь имей он в свой нелегкий час И любовь и дружбу полной мерой, То, как знать, быть может, «Англетера»… Эх, да что там умничать сейчас! Ночь нарядно звездами расцвечена, Ровно дышит спящий Ереван… Возле глаз собрав морщинки-трещины, Смотрит в синий мрак седая женщина — Шаганэ Нерсесовна Тальян. И, быть может, полночью бессонной Мнится ей, что расстояний нет, Что упали стены и законы И шагнул светло и восхищенно К красоте прославленный поэт! И, хмелея, кружит над землею Тайна жгучих, смолянистых кос Вперемежку с песенной волною Золотых есенинских волос!..

Два аиста

Пускай ничей их не видит взгляд, Но, как на вершине горной, На крыше моей день и ночь стоят Два аиста: белый и черный. Когда загорюсь я, когда кругом Смеется иль жарит громом, Белый аист, взмахнув крылом, Как парус, косым накренясь углом, Чертит круги над домом. И все тут до перышка — это я: Победы и поражения. Стихи мои — боль и любовь моя, Радости и волненья. Когда же в тоске, как гренландский лед, Сердце скует и душит, Черный аист слегка вздохнет, Черный аист крылом качнет И долго над домом кружит. Ну что ж, это тоже, пожалуй, я: Обманутых чувств миражи, Чьи-то измены, беда моя, Полночь чернее сажи… А разлетится беда, как пыль, Схлынет тоски удушье, И тут подкрадется полнейший штиль — Серое равнодушье. Тогда наверху, затуманя взгляд И крылья сложив покорно, Понуро нахохлятся, будто снят, Два аиста — белый и черный. Но если хозяин — всегда боец, Он снова пойдет на кручи, И вновь, как грядущих побед гонец, Белый рванется к тучам. Вот так, то один, то другой взлетит. А дело уж скоро к ночи… Хозяин не очень себя щадит. И сердце — чем жарче оно стучит, Тем время его короче. И будет когда-то число одно, Когда, невидимый глазу, Черный вдруг глянет темным-темно, Медленно спустится на окно И клюнет в стекло три раза. Перо покатится на паркет, Лампа мигнет тревогой, И все. И хозяина больше нет! Ушел он за черною птицей вслед Последней своей дорогой. Ушел в неразгаданные края, Чтоб больше не возвращаться… И все-таки верю: второе я — Песни мои и любовь моя Людям еще сгодятся. И долго еще, отрицая смерть, Книжек моих страницы, Чтоб верить, чтоб в жизни светло гореть, Будут вам дружески шелестеть Крыльями белой птицы…

Перекройка

Сдвинув вместе для удобства парты, Две «учебно-творческие музы» Разложили красочную карту Бывшего Советского Союза. Молодость к новаторству стремится, И, рождая новые привычки, Полная идей географичка Режет карту с бойкой ученицей. Все летит со скоростью предельной, Жить, как встарь, — сегодня не резон Каждую республику отдельно С шуточками клеят на картон. Гордую, великую державу, Что крепчала сотни лет подряд, Беспощадно ножницы кроят, И — прощай величие и слава! От былых дискуссий и мытарств Не осталось даже и подобья: Будет в школе новое пособье «Карты иностранных государств». И, свершая жутковатый «труд», Со времен Хмельницкого впервые Ножницы напористо стригут И бегут, безжалостно бегут, Между Украиной и Россией. Из-за тучи вырвался закат, Стала ярко-розовою стенка. А со стенки классики глядят: Гоголь, Пушкин, Чехов и Шевченко. Луч исчез и появился вновь. Стал багрянцем наливаться свет. Показалось вдруг, что это кровь Капнула из карты на паркет… Где-то глухо громыхают грозы, Ветер зябко шелестит в ветвях, И блестят у классиков в глазах Тихо навернувшиеся слезы…

Ах, как все относительно в мире этом!

Ах, как все относительно в мире этом!.. Вот студент огорченно глядит в окно, На душе у студента темным-темно: «Запорол» на экзаменах два предмета… Ну а кто-то сказал бы ему сейчас: — Эх, чудила, вот мне бы твои печали! Я «хвосты» ликвидировал сотни раз, Вот столкнись ты с предательством милых глаз — Ты б от двоек сегодня вздыхал едва ли! Только третий какой-нибудь человек Улыбнулся бы: — Молодость… Люди, люди!.. Мне бы ваши печали! Любовь навек… Все проходит на свете. Растает снег, И весна на душе еще снова будет! Ну а если все радости за спиной, Если возраст подует тоскливой стужей И сидишь ты беспомощный и седой — Ничего-то уже не бывает хуже! А в палате больной, посмотрев вокруг, Усмехнулся бы горестно: — Ну, сказали! Возраст, возраст… Простите, мой милый друг, Мне бы все ваши тяготы и печали! Вот стоять, опираясь на костыли, Иль валяться годами (уж вы поверьте), От веселья и радостей всех вдали, — Это хуже, наверное, даже смерти! Только те, кого в мире уж больше нет, Если б дали им слово сейчас, сказали: — От каких вы там стонете ваших бед? Вы же дышите, видите белый свет, Нам бы все ваши горести и печали! Есть один только вечный пустой предел… Вы ж привыкли и попросту позабыли, Что, какой ни достался бы вам удел, Если каждый ценил бы все то, что имел, Как бы вы превосходно на свете жили!

России

Ты так всегда доверчива, Россия, Что, право, просто оторопь берет. Еще с времен Тимура и Батыя Тебя, хитря, терзали силы злые И грубо унижали твой народ. Великая трагедия твоя Вторично в мире сыщется едва ли: Ты помнишь, как удельные князья, В звериной злобе, отчие края Врагам без сожаленья предавали?! Народ мой добрый! Сколько ты страдал, От хитрых козней со своим доверьем! Ведь Рюрика на Русь никто не звал. Он сам с дружиной Новгород подмял Посулами, мечом и лицемерием! Тебе ж внушали испокон веков, Что будто сам ты, небогат умами, Слал к Рюрику с поклонами послов: «Идите, княже, володейте нами!» И как случилось так, что триста лет После Петра в России на престоле, Вот именно, ведь целых триста лет! Сидели люди, в ком ни капли нет Ни русской крови, ни души, ни боли! И сколько раз среди смертельной мглы Навек ложились в Альпах ли, в Карпатах За чью-то спесь и пышные столы Суворова могучие орлы, Брусилова бесстрашные солдаты. И в ком, скажите, сердце закипело, Когда тебя, лишая всякой воли, Хлыстами крепостничества пороли, А ты, сжав зубы, каменно терпела? Когда ж, устав от захребетной гнили, Ты бунтовала гневно и сурово, Тебе со Стенькой голову рубили И устрашали кровью Пугачева. В семнадцатом же тяжкие загадки Ты, добрая, распутать не сумела. С какою целью и за чьи порядки Твоих сынов столкнули в смертной схватке, Разбив народ на «красных» и на «белых». Казалось, цели — лучшие на свете: «Свобода, братство, равенство труда!» Но все богатыри просты, как дети, И в этом их великая беда. Высокие святые идеалы Как пыль смело коварством и свинцом, И все свободы смяло и попрало «Отца народов» твердым сапогом. И все же, все же много лет спустя Ты вновь зажглась от пламени плакатов, И вновь ты, героиня и дитя, Поверила в посулы «демократов». А «демократы», господи прости, Всего-то и умели от рожденья, Что в свой карман отчаянно грести И всех толкать в пучину разоренья. А что в недавнем прошлом, например? Какие честь, достоинство и слава? Была у нас страна СССР — Великая и гордая держава. Но ведь никак же допустить нельзя, Чтоб жить стране без горя и тревоги! Нашлись же вновь «удельные князья», А впрочем, нет! Какие там «князья»! Сплошные крикуны и демагоги! И как же нужно было развалить, И растащить все силы и богатства, Чтоб нынче с ней не то что говорить, А даже и не думают считаться! И сколько ж нужно было провести Лихих законов, бьющих злее палки, Чтоб мощную державу довести До положенья жалкой приживалки! И, далее, уже без остановки, Они, цинично попирая труд, К заморским дядям тащат и везут Леса и недра наши по дешевке! Да,

Русь всегда доверчива. Все так. Но сколько раз в истории случалось, Как ни ломал, как ни тиранил враг, Она всегда, рассеивая мрак, Как птица Феникс, снова возрождалась! А если так, то, значит, и теперь Все непременно доброе случится, И от обид, от горя и потерь Россия на куски не разлетится! И грянет час, хоть скорый, хоть не скорый, Когда Россия встанет во весь рост, Могучая, от недр до самых звезд, И сбросит с плеч деляческие своры! Подымет к солнцу благодарный взор, Сквозь искры слез, взволнованный и чистый, И вновь обнимет любящих сестер, Всех, с кем с недавних и недобрых пор Так злобно разлучили шовинисты! Не знаю, доживем мы или нет До этих дней, мои родные люди, Но твердо верю: загорится свет, Но точно знаю: возрожденье будет! Когда наступят эти времена? Судить не мне. Но разлетятся тучи! И знаю твердо: правдой зажжена, Еще предстанет всем моя страна И гордой, и великой, и могучей!

Баллада о ненависти и любви

1

Метель ревет, как седой исполин, Вторые сутки не утихая, Ревет, как пятьсот самолетных турбин, И нет ей, проклятой, конца и края! Пляшет огромным белым костром, Глушит моторы и гасит фары. В замяти снежной аэродром, Служебные здания и ангары. В прокуренной комнате тусклый свет, Вторые сутки не спит радист, Он ловит, он слушает треск и свист, Все ждут напряженно: жив или нет? Радист кивает: — Пока еще да, Но боль ему не дает распрямиться. А он еще шутит: мол, вот беда — Левая плоскость моя никуда! Скорее всего, перелом ключицы… Где-то буран, ни огня, ни звезды Над местом аварии самолета, Лишь снег заметает обломков следы Да замерзающего пилота. Ищут тракторы день и ночь, Да только впустую. До слез обидно. Разве найти тут, разве помочь — Руки в полуметре от фар не видно?! А он понимает, а он и не ждет, Лежа в ложбинке, что станет гробом. Трактор, если даже придет, То все равно в двух шагах пройдет И не заметит его под сугробом. Сейчас любая зазря операция, И все-таки жизнь покуда слышна. Слышна, ведь его портативная рация Чудом каким-то, но спасена. Встать бы, но боль обжигает бок, Теплой крови полон сапог, Она, остывая, смерзается в лед, Снег набивается в нос и рот. Что перебито? Понять нельзя. Но только не двинуться, не шагнуть! Вот и окончен, видать, твой путь. А где-то сынишка, жена, друзья… Где-то комната, свет, тепло… Не надо об этом! В глазах темнеет… Снегом, наверно, на метр замело. Тело сонливо деревенеет… А в шлемофоне звучат слова: — Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! Тупо кружится голова… — Алло! Мужайся! Тебя разыщут!.. Мужайся? Да что он, пацан или трус?! В каких ведь бывал переделках грозных. — Спасибо… Вас понял… Пока держусь! — А про себя добавляет: «Боюсь, Что будет все, кажется, слишком поздно». Совсем чугунная голова. Кончаются в рации батареи. Их хватит еще на час или два. Как бревна руки… Спина немеет… — Алло! — это, кажется, генерал. — Держитесь, родной, вас найдут, откопают!.. — Странно: слова звенят, как кристалл, Бьются, стучат, как в броню металл, А в мозг остывший почти не влетают… Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле, Как мало, наверное, необходимо: Замерзнув вконец, оказаться в тепле, Где доброе слово да чай на столе, Спирта глоток да затяжка дыма… Опять в шлемофоне шуршит тишина. Потом сквозь метельное завыванье: — Алло! Здесь в рубке твоя жена. Сейчас ты услышишь ее. Вниманье! С минуту гуденье тугой волны, Какие-то шорохи, трески, писки, И вдруг далекий голос жены, До боли знакомый, до жути близкий! — Не знаю, что делать и что сказать. Милый, ты сам ведь отлично знаешь, Что, если даже совсем замерзаешь, Надо выдержать, устоять! Хорошая, светлая, дорогая! Ну как объяснить ей в конце концов, Что он не нарочно же здесь погибает, Что боль даже слабо вздохнуть мешает И правде надо смотреть в лицо. — Послушай! Синоптики дали ответ: Буран окончится через сутки. Продержишься? Да? — К сожаленью, нет… — Как нет? Да ты не в своем рассудке! Увы, все глуше звучат слова. Развязка, вот она, — как ни тяжко, Живет еще только одна голова, А тело — остывшая деревяшка. А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?! Держись! Часов через пять рассвет. Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?! Ну есть ли хоть шанс? — К сожалению, нет… Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет. Как трудно последний привет послать! И вдруг: — Раз так, я должна сказать! — Голос резкий, нельзя узнать. Странно. Что это может значить? — Поверь, мне горько тебе говорить. Еще вчера я б от страха скрыла. Но раз ты сказал, что тебе не дожить, То лучше, чтоб после себя не корить, Сказать тебе коротко все, что было. Знай же, что я дрянная жена И стою любого худого слова. Я вот уже год как тебе неверна И вот уже год как люблю другого! О, как я страдала, встречая пламя Твоих горячих восточных глаз. — Он молча слушал ее рассказ. Слушал, может, последний раз, Сухую былинку зажав зубами. — Вот так целый год я лгала, скрывала, Но это от страха, а не со зла. — Скажи мне имя!.. — Она помолчала, Потом, как ударив, имя сказала, Лучшего друга его назвала! Затем добавила торопливо: — Мы улетаем на днях на юг. Здесь трудно нам было бы жить счастливо, Быть может, все это не так красиво, Но он не совсем уж бесчестный друг. Он просто не смел бы, не мог, как и я, Выдержать, встретясь с твоими глазами. За сына не бойся. Он едет с нами. Теперь все заново: жизнь и семья. Прости. Не ко времени эти слова. Но больше не будет иного времени. — Он слушает молча. Горит голова… И словно бы молот стучит по темени. — Как жаль, что тебе ничем не поможешь! Судьба перепутала все пути. Прощай! Не сердись и прости, если можешь. За подлость и радость мою прости. Полгода прошло или полчаса? Наверно, кончились батареи. Все дальше, все тише шумы… голоса… Лишь сердце стучит все сильней и сильнее! Оно грохочет и бьет в виски. Оно полыхает огнем и ядом. Оно разрывается на куски! Что больше в нем: ярости или тоски? Взвешивать поздно, да и не надо! Обида волной заливает кровь. Перед глазами сплошной туман. Где дружба на свете и где любовь? Их нету! И ветер, как эхо, вновь: Их нету! Все подлость и все обман. Ему в снегу суждено подыхать, Как псу, коченея под стоны вьюги, Чтоб два предателя там, на юге, Со смехом бутылку открыв на досуге, Могли поминки по нем справлять! Они совсем затиранят мальца И будут усердствовать до конца, Чтоб вбить ему в голову имя другого И вырвать из памяти имя отца. И все-таки светлая вера дана Душонке трехлетнего пацана. Сын слушает гул самолетов и ждет. А он замерзает, а он не придет! Сердце грохочет, стучит в виски, Взведенное, словно курок нагана. От нежности, ярости и тоски Оно разрывается на куски. А все-таки рано сдаваться, рано! Эх, силы! Откуда вас взять, откуда? Но тут ведь на карту не жизнь, а честь. Чудо? Вы скажете, нужно чудо? Так пусть же! Считайте, что чудо есть. Надо любою ценой подняться И, всем существом у стремясь вперед, Грудью от мерзлой земли оторваться, Как самолет, что не хочет сдаваться, А, сбитый, снова идет на взлет! Боль подступает такая, что кажется, Замертво рухнешь в сугроб ничком! И все-таки он, хрипя, поднимается. Чудо, как видите, совершается! Впрочем, о чуде потом, потом… Швыряет буран ледяную соль, Но тело горит, будто жарким летом, Сердце колотится в горле где-то, Багровая ярость да черная боль. Вдали сквозь дикую карусель Глаза мальчишки, что верно ждут, Они большие, во всю метель, Они, как компас, его ведут. — Не выйдет! Неправда, не пропаду! — Он жив. Он двигается, ползет. Встает, качается на ходу, Падает снова и вновь встает…

2

К полудню буран захирел и сдал, Упал и рассыпался вдруг на части. Упал, будто срезанный наповал, Выпустив солнце из белой пасти. Он сдал, в предчувствии скорой весны, Оставив после ночной операции На чахлых кустах клочки седины, Как белые флаги капитуляции. Идет на бреющем вертолет, Ломая безмолвие тишины. Шестой разворот, седьмой разворот, Он ищет… ищет… И вот, и вот — Темная точка средь белизны. Скорее! От рева земля тряслась. Скорее! Ну что там: зверь, человек? Точка качнулась, приподнялась И рухнула снова в глубокий снег… Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп! Ровно и плавно гудят машины. И первой без лесенки прямо в сугроб Метнулась женщина из кабины. Припала к мужу: — Ты жив, ты жив! Я знала… Все будет так, не иначе!.. — И, шею бережно обхватив, Что-то шептала, смеясь и плача. Дрожа, целовала, как в полусне, Замерзшие руки, лицо и губы. А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы: — Не смей… Ты сама же сказала мне… — Молчи! Не надо! Все бред, все бред! Какой же меркой меня ты мерил? Как мог ты верить?! А впрочем, нет, Какое счастье, что ты поверил! Я знала, я знала характер твой. Все рушилось, гибло… Хоть вой, хоть реви! И нужен был шанс, последний, любой. А ненависть может гореть порой Даже сильней любви! И вот говорю, а сама трясусь, Играю какого-то подлеца И все боюсь, что сейчас сорвусь, Что-нибудь выкрикну, разревусь, Не выдержав до конца. Прости же за горечь, любимый мой! Всю жизнь за один, за один твой взгляд, Да я, как дура, пойду за тобой Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад! И были такими глаза ее, Глаза, что любили и тосковали, Таким они светом сейчас сияли, Что он посмотрел в них и понял все. И полузамерзший, полуживой, Он стал вдруг счастливейшим на планете. Ненависть, как ни сильна порой, Не самая сильная вещь на свете!

Ледяная баллада

Льды все туже сжимают круг, Весь экипаж по тревоге собран. Словно от чьих-то гигантских рук, Трещат парохода стальные ребра. Воет пурга среди колких льдов, Злая насмешка слышится в голосе: — Ну что, капитан Георгий Седов, Кончил отныне мечтать о полюсе? Зря она, старая, глотку рвет, Неужто и вправду ей непонятно, Что раньше растает полярный лед, Чем лейтенант повернет обратно! Команда — к Таймыру, назад, гуськом. А он оставит лишь компас, карты, Двух добровольцев, веревку, нарты И к полюсу дальше пойдет пешком. Фрам — капитанский косматый пес, Идти с командой назад не согласен. Где быть ему? Это смешной вопрос! Он даже с презреньем наморщил нос, Ему-то вопрос абсолютно ясен. Встал впереди на привычном месте И на хозяина так взглянул, Что тот лишь с улыбкой рукой махнул: — Ладно, чего уж… Вместе так вместе! Одежда твердеет, как жесть, под ветром, А мгла не шутит, а холод жжет, И надо не девять взять километров, Не девяносто, а девятьсот! Но если на трудной стоишь дороге И светит мечта тебе, как звезда, То ты ни трусости, ни тревоги Не выберешь в спутники никогда. Вперед, вперед по торосистым льдам! От стужи хрипит глуховатый голос. Седов еще шутит: — Ну что, брат Фрам, Отыщешь по нюху Северный полюс? Черную шерсть опушил мороз, Но Фрам ничего — моряк не скулящий, И пусть он всего лишь навсего пес — Он путешественник настоящий!.. Снова медведем ревет пурга, Пища — худое подобье рыбы. Седов бы любого сломил врага: И холод, и голод. Но вот цинга… И ноги, распухшие, точно глыбы. Матрос, расстроенно-озабочен, Сказал: — Не стряслось бы какой беды. Путь еще дальний, а вы не очень… А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим, Все то же: ни крыши и ни еды… Добрый, но, право, смешной народ! Неужто и вправду им непонятно, Что раньше растает полярный лед, Чем капитан повернет обратно! И, лежа на нартах, он все в метель, Сверяясь с картой, смотрел упрямо, Смотрел и щурился, как в прицел, Как будто бы видел во мраке цель, Там, впереди, меж унтами Фрама. Солнце все ниже… Мигнуло — и прочь. Пожалуй, шансов уже никаких. Над головой полярная ночь, И в сутки — по рыбине на двоих. Полюс по-прежнему впереди. Седов приподнялся над изголовьем: — Кажется, баста! Конец пути… Эх, я бы добрался, сумел дойти, Когда б на недельку еще здоровья… Месяц желтым горел огнем, Будто маяк во мгле океана. Боцман лоб осенил крестом: — Ну вот и нет у нас капитана! Последний и вечный его покой: Холм изо льда под салют прощальный, При свете месяца как хрустальный, Зеленоватый и голубой… Молча в обратный путь собрались. Горько, да надо спешить, однако. Боцман, льдинку смахнув с ресниц, Сказал чуть слышно: — Пошли, собака! Их дома дела и семейства ждут, У Фрама же нет ничего дороже, Чем друг, что навеки остался тут, И люди напрасно его зовут: Фрам уйти от него не может! Снова кричат ему, странный народ, Неужто и вправду им непонятно, Что раньше растает полярный лед, Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно! Взобрался на холм, заскользив отчаянно, Улегся и замер там, недвижим, Как будто бы телом хотел своим Еще отогреть своего хозяина. Шаги умолкли… И лишь мороз Да ветер, в смятенье притихший рядом, Видели, как костенеющий нос Свою последнюю службу нес, Уставясь в сумрак стеклянным взглядом. Льдина кружится, кружат года, Кружатся звезды над облаками… И внукам бессоннейшими ночами, Быть может, увидится иногда, Как медленно к солнцу плывут из мрака Герой, чье имя хранит народ, И Фрам — замечательная собака, Как черный памятник вросшая в лед.