Что-то страшное грядёт

Брэдбери Рэй Дуглас

— Господи, — произнес Вилл. — Как все безнадежно!

— Да нет. Уже то, что нас тут волнует разница между осенью и летом, убеждает меня, что выход есть. Ты не обязаноставаться глупцом и не обязан быть дурным, порочным, злым — назови как хочешь. У нас не три, не четыре выбора, а больше. Я убедился в этом сегодня, там у табачной лавки. Да, я боюсь его, но я видел, что и он боится меня. Так что страх налицо с обеих сторон. Спрашивается, какнам это использовать?

— Как?

— Начнем сначала. Вспомним нашу историю. Захоти люди навсегда остаться дурными, они остались бы такими, согласны? Согласны. Мы осталисьв джунглях вместе с диким зверьем? Нет. В воде вместе с барракудами? Нет. Где-то мы простились с буйной лапищей гориллы. Где-то укоротили свои хищные клыки и принялись жевать травку. Наша философия уже не первое столетие питается не только кровью, но в такой же мере и сечкой. Мы стали числить себя на несколько ступеней выше обезьян, но до ангелов нам далеко. Чудесная идея,

и опасаясь ее потерять, мы запечатлели ее на бумаге и воздвигли хранилища вроде этого. И знай себе ходим в них и жуем новый лакомый листик, силясь дознаться, с чего же все началось, когда мы сделали первый ход, когда решили измениться. Думается мне, однажды ночью сотни тысяч лет назад, у костра в пещере, когда один из этих космачей, проснувшись, поглядел над кучкой углей на свою женщину, своих детей, он вдруг представил себе их мертвыми, холодными, ушедшими навсегда. И у него потекли слезы. И он протянул в ночи руку к женщине, которой когда-то предстояло умереть, и к детям, которые должны были последовать за ней. И на другое утро он какое-то время обращался с ними чуточку лучше, потому что видел, что они, как и сам он, несут в себе семя ночи. Это семя ощущалось им, словно сгусток в крови, который делился, множился, приближая день, когда мрак поглотит все тело. Этот мужчина первым познал то, что мы знаем теперь: наш век краток, вечность велика. Из этого знания родились жалость и милосердие, и мы стали беречь других, готовясь к явившимся позже более сложным, более таинственным благам любви. Так что же мы такое, если подвести итог? Мы существа, которые знают — и знают слишком много. Отсюда еще один обременяющий нас выбор — смеяться или плакать. Ни то, ни другое не дано другим животным. Мы же способны и на то, и на другое, смотря по обстановке и по надобности. Почему-то мне кажется, что Луна-Парк следит — что именно мы делаем, и как, и почему, и приступает к нам, когда чувствует, что мы созрели.

Чарлз Хэлоуэй остановился, потому что мальчики глядели на него так пристально, что он невольно отвернулся, покраснев.

— Господи, мистер Хэлоуэй, — тихо воскликнул Джим. — Это же здорово. Продолжайте!

— Пап, — удивленно произнес Вилл. — Никогда не знал, что ты можешь такговорить.

— Слышали бы вы меня здесь поздними вечерами — сплош ныеречи! — Чарлз Хэлоуэй покачал головой. — Да-а, слышали бы… Мне следовало больше говорить с вами в любой из прошедших дней. Черт. Так где я остановился? На подступах к любви, если не ошибаюсь. Ну да… любовь.

Лицо Вилла выразило скуку. Джим насторожился.

Видя это, Чарлз Хэлоуэй задумался.

Что мог он сказать, чтобы им было понятно? Сказать, что любовь прежде всего — общее дело, совместный опыт? Ведь именно это служит необходимой основой союза? Сказать о своих чувствах при мысли о том, что вот сейчас, в эту ночь, они вместе в суровом мире, вращающемся вокруг большого солнца, которое куда-то падает в огромном пространстве, которое, в свою очередь, летит в еще более необъятном пространстве то ли к Чему-то, то ли прочь от Чего-то? Мог он сказать: мы вместе в этом полете со скоростью миллиардов километров в час? У нас общее дело — противоборствовать ночи. Начинаешь с малых общих дел. Почему нам так мил мальчуган в весеннем поле, бросающий вызов небу своим бумажным змеем? Потому что наши пальцы обжигает воспоминание о горячей бечевке. Почему так мила склонившаяся над деревенским колодцем девушка, которую мы увидели из окна поезда? Наш язык помнит, как в некий давно минувший полдень его холодила вода в железном ведре. Откуда слезы при виде погибших в катастрофе чужих людей? Они напоминают друзей, которых ты не видел сорок лет. Откуда смех при виде клоунов, забрасываемых тортами? От вкуса сладкого крема во рту, вкуса жизни. Откуда любовь к женщине, которая стала твоей женой? Ее нос вдыхает воздух мира, который я знаю; поэтому я люблю этот нос. Ее уши слышат музыку, которую я готов напевать в ночные часы; поэтому я люблю эти уши. Ее глаза любуются этой землей во все времена года, и я люблю эти глаза. Ее язык знает айву, персики, груши, лимон и мяту; я люблю ее речь. Ее телу знакомы зной, холод, недуги, поэтому мне ведомы огонь, снег и боль. Совместные, трижды совместные переживания. Миллиарды трепещущих свойств. Отсеки одно чувство — часть жизни долой. Отсеки два чувства — жизнь пополам. Мы любим то, что знаем, любим свою суть. Общее дело, общая доля, общая доля рта, глаз, ушей, языка, носа, рук, тела, сердца и души.

Но… как это выразить?

— Представьте себе, — попытался он, — двое мужчин в одном вагоне, один — солдат, другой — крестьянин. Один говорит про войну, другой — про хлеб; у обоих от скуки слипаются глаза. Но стоит одному заговорить о беге на длинные дистанции, и если другой хоть раз одолел полтора километра на беговой дорожке, им хватит бега на всю ночь, словно мальчишкам, на почве воспоминаний вырастет дружба. Так вот, есть одно дело, которое объединяет всех мужчин, а именно — женщины, на эту тему они способны говорить до самого восхода солнца и после него. Черт…

Чарлз Хэлоуэй остановился, опять смущенно покраснел, смутно провидя некую высокую цель впереди, но не зная точно, как ее достигнуть. Он крепко задумался.

«Папа, не останавливайся, — мысленно произнес Вилл. — Здесь у тебя так здорово, когда ты говоришь. Ты спасешь нас. Давай продолжай».

Мистер Хэлоуэй прочел выражение его глаз, увидел такие же глаза Джима и медленно пошел вокруг стола, касаясь пальцем тут какого-то ночного зверя, там кучки оборванных старух, звезды, полумесяца, древнего солнца, песочных

часов, отмеряющих время костной пылью вместо песка.

— Кажется, я уже начинал говорить о том, что значит быть хорошим? Да, непросто это… Допустим, на улице подстрелили чужого человека — вы с места не сдвинетесь, чтобы помочь ему. Но если за полчаса до того вы провели вместе с ним хотя бы десять минут и что-то узнали о нем и его родных, вы способны прыгнуть и встать перед убийцей, чтобы помешать. Подлинное знание — хорошо. Отсутствие знания или нежелание знать — дурно, по меньшей мере безнравственно. Не знаешь — не можешь действовать. Действуя наугад, свалишься в пропасть. Господи, должно быть, я кажусь вам сумасшедшим с этими моими речами. Наверно, вы считаете, что нам следовало бы сейчас не сидеть здесь, а вооружиться дробовиками и винтовками и сбивать воздушные шары, как это сделал ты, Вилл, но нет — мы должны побольше узнать об этих уродцах и их главаре. Можно ли стать носителями добра, не разобравшись толком в сути зла? Вот только время нас поджимает. В воскресные дни аттракционы закрываются рано. И когда посетители разойдутся по домам, жди, что нас навестят люди осени. Стало быть, в нашем распоряжении не больше двух часов.

Тем временем Джим, подойдя к окну, уставился через весь город на черные шатры вдали и на каллиопу, из которой сейчас само вращение Земли извлекало музыку.

— Он в самом делетакой плохой? — спросил он.

— Плохой? — сердито воскликнул Вилл. — Плохой! И ты об этом спрашиваешь?!

— Спокойно, — сказал отец Вилла. — Хороший вопрос. Некоторые аттракционы и впрямь кажутся великолепными. Вспомним, однако, старое изречение: нельзя за ничто получить нечто. Так вот, в этом Луна-Парке ты за нечто получишь ничто. Тебя заманивают пустыми обещаниями, ты высовываешь голову, и… хлоп!

— А откуда они взялись? — спросил Джим. — Кто они?

Вместе с отцом Вилл подошел к окну, и они тоже стали смотреть, и Чарлз Хэлоуэй говорил, обращаясь к далеким шатрам:

— Быть может, некогда, в доколумбовы времена, ходил по Европе, звеня бубенчиками у лодыжек, какой-то человек с лютней на плече, отчего тень его казалась горбатой. И может быть, миллион лет назад бродил по земле человек в обезьяньей шкуре, кормясь бедами других людей, весь день жуя их муки, точно мятную жвачку, упиваясь их вкусом, и чужие несчастья прибавляли ему прыти. Может быть, сын его затем совершенствовал отцовские ловушки, западни, орудия пытки, дробящие кости, стискивающие череп, выкручивающие суставы, обдирающие душу. Эти люди застилали пеной глухие пруды, обитель забивающего ноздри едкого гнуса и кровожадных комаров, под чьими жалами в летние вечера головы покрываются шишками, которые с таким наслаждением щупают ярмарочные френологи, изрекая свои пророчества. Здесь один, там другой, с походкой такой же быстрой, как их сальные взгляды, они сбивались в рыскающие стаи, чтобы сеять беды и раздоры, рыться в грязном и потном белье, подслушивать по ночам у дверей, за которыми люди ворочались в постелях, терзая себя угрызениями и кошмарами. Вообще, кошмары — их хлеб, чужие страдания — масло. Они ставят свои часы по тиканью жука-могильщика, и время их не берет. Это под их плетками выросли пирамиды, политые соленым потом с приправой из разбитых сердец. Они скакали по Европе на белых конях чумы. Они шепнули Цезарю, что он смертен, после чего сбывали за полцены кинжалы на мартовской распродаже. Кому-то из них приглянулась роль праздных шутов, скамеечек под ноги императоров, князей и эпилептических пап. В обличье странствующих цыган они множили свои ряды по мере того, как расширялись обитаемые земли и прирастали лакомые разновидности мучений. Поезда снабдили их колесами, и покатили они по долгому пути из мира готики и барокко; поглядите на резные шкатулки их средневековых вагонов и экипажей, в которые некогда запрягали мулов, лошадей, а то и людей.

— Все эти годы… — Голос Джима сорвался. — Те же самыелюди? По-вашему, мистеру Кугеру и мистеру Мраку обоим лет по двести?

— На этой карусели они в любое время запросто могут сбросить год-другой, верно?

— Но ведь тогда… — Перед ногами Вилла разверзлась бездна. — …Они могут жить вечно!

— И мучить людей. — Джим зацепился за эту мысль. — Но почему, зачем все эти муки?

— Потому, — сказал мистер Хэлоуэй. — Луна-Парк, чтобы действовать, нуждается в горючем, в газе, в каком-то топливе, верно? Женщины живут сплетнями, а что такое сплетни, как не обмен головной болью, кислой отрыжкой, артритическими суставами, раненой и леченой плотью, фривольностями, бурными всплесками, затишьем после бури? Есть такие люди — лиши их сочной пищи, и у них выпадут зубы, а вместе с ними — душа. Удвойте ихсмакование похорон и некрологов в утренних газетах, добавьте браки, в которых супруги живут, как кошка с собакой, всю жизнь сдирая шкуру друг с друга, чтобы латать ее с изнанки, прибавьте шарлатанов от медицины, которые разрезают людей, чтобы гадать по их внутренностям, как по чаинкам, после чего наглухо сшивают ниткой с отпечатками своих пальцев, возведите весь этот пороховой завод в десятиквадрильонную степень, и вы получите энергию этого Луна-Парка в черных свечах. Все те гнусности, которыми мы начинены, они черпают в две руки. Боль, горе, недуги — простому человеку хватило бы миллионной доли того, за чем они гонятся. Грехи других людей — приправа к нашему бытию. Наша плоть кажется нам пресной. Но Луна-Парку нет дела до того, что она смердит луной, вместо того чтобы пахнуть солнцем, — было бы побольше страхов и мучений. Вот вам топливо, вот пар, который вращает карусель, — слагаемые ужаса, жестокая боль вины, крик от действительных или воображаемых ран. Луна-Парк впитывает этот газ, зажигает его и катит себе вперед.