Что видно отсюда

Леки Марьяна

Оптик пошатнулся и сделал шаг вправо. Он иногда делал так, и тогда можно было принять его за пьяного. Сельма в прошлом году уговорила его обследоваться на предмет этих внезапных пошатываний. Оптик поехал с Сельмой в райцентр, невролог обследовал его и ничего не нашел, потому что внутренние голоса, разумеется, невидимы для электронной аппаратуры. Оптик и поехал-то к неврологу, только чтобы успокоить Сельму, сам он заранее знал, что у него ничего не найдут, а пошатывает его оттого, что его задирают и подбивают внутренние голоса.

— Заткнитесь немедленно, — сказал оптик еще раз погромче и зашагал

быстрее. — Сельма мало что находит опасным или неприглядным.

В этом он был совершенно прав, и этим, к сожалению, сказал больше, чем, собственно, следовало, отвечая голосам.

— Но как раз любовь она могла найти неприглядной, — зашипели голоса, — в этом и была причина, — сказали они, — так долго скрывать правду.

— Это была трусость, — сказал оптик и передвинул кожаную сумку на другое бедро, потому что тычки внутренних голосов и толчки сумки при ходьбе уже начали причинять ему боль.

— Это было благоразумие, — сказали голоса, — страх ведь иногда бывает хорошим советчиком, — сказали они и замурлыкали лейтмотив предвечернего сериала.

Тут оптик замедлил шаг. Путь к дому Сельмы, который вообще-то занимал не больше десяти минут, вдруг показался ему дневным пешим переходом с тяжелой ношей.

Он шел мимо следующих домов — тоже полных затаенных правд, которые просились на свет Божий, — и принялся вспоминать все изречения, какие читал о мужестве и отваге. Их было много. Всякий раз, когда он ездил с Сельмой в райцентр, потому что Сельма хотела сделать свои еженедельные закупки, оптик ждал ее перед магазином подарочных идей, стоящим на отшибе, потому что там можно было тайком покурить, там Сельма бы его уж точно не застукала, нигде нельзя было чувствовать себя в такой безопасности от нее, как перед магазином подарочных идей.

Пока Сельма делала свои покупки, оптик прочитывал и обкуривал весь стенд с подарочными открытками, а в нем, кстати, было целых 96 гнезд для открыток. На каждой из них изображался ландшафт, не имеющий ничего общего с райцентром, а именно: море, водопад или пустыня, а к этому виду прилагалось какое-нибудь изречение, которое не имело ничего общего с оптиком. Теперь, заметив, что голоса становились все сильнее, а сам он все бессильнее, оптик для подкрепления произносил те изречения вслух и уже почти дошел до дома Сельмы.

— Смелость города берет, — сказал он.

— Надо же, а мы и не знали, — насмехались голоса.

— Смелость приносит удачу, — сказал оптик.

— Удачу, удачу на сдачу, — дразнились голоса.

— Лучше споткнуться на новых путях, чем топтаться на одном месте старой дороги, — сказал оптик.

— Лучше на старой дороге топтаться на месте, чем споткнуться на новом пути, упасть и получить непоправимый перелом позвоночника, — брюзжали голоса.

— Сегодня первый день остатка твоей жизни, — сказал оптик.

— Коротковат остаток, — загрустили голоса. — Стоит ли его портить.

— Кто хочет снять лучшие плоды, должен залезть на дерево, — сказал оптик, и голоса ответили:

— И тут дерево рухнет, как раз в тот момент, когда его увенчает собой трухлявый оптик.

Тут он замедлил шаг. Сумка больше не била по бедру, а сердце не билось о грудную клетку. Голоса напевали лейтмотив предвечернего сериала и прошелестели:

— Мы банкроты.

И:

—

Мэтью не твой сын.

— Заткнитесь, — попросил оптик. — Пожалуйста.

Сельма сидела у своего дома и видела, как оптик поднимается на пригорок. Она встала и пошла ему навстречу. И собака, сидевшая в ногах Сельмы, встала и пошла с ней, молодая собака, по которой уже было видно, что однажды она станет такой большой, что оптик уже теперь спрашивал себя, собака ли это вообще, а не огромное ли это наземное млекопитающее доселе неоткрытого вида.

— Что ты там бормочешь? — спросила Сельма.

— Я напевал, — сказал оптик.

— Ты бледен, — встревожилась Сельма. — Не беспокойся, тебя это точно не коснется, — хотя она, разумеется, понятия не имела, кого это коснется. — Шикарный костюм, — сказала Сельма. — Правда, он тоже не становится моложе. А что ты пел?

Оптик передвинул сумку на другое бедро и сказал:

— «Мы банкроты».

Сельма склонила голову набок, прищурилась и посмотрела в лицо оптика, словно врач-дерматолог, разглядывающий особенно причудливое родимое пятно.

В голове оптика все стихло. Его внутренние голоса смолкли, они молчали в уверенности, что теперь уже ничего опасного не произойдет.

В голове оптика все было тихо, не считая одной фразы. То была фраза, которая растекалась внутри него, как разлитая краска; фраза, которая распространялась с такой силой и с таким бессилием, что оптику казалось, будто усыхают все мускулы в его теле; будто все волосы на его голове, что оставались еще не поседевшими, теперь это срочно наверстывают; будто все листья на деревьях, окружающих его и Сельму, увядают на глазах, а сами деревья, того и гляди, подломятся от усталости из-за той фразы, что распространялась внутри оптика; будто все птицы упадут с неба, потому что от этой фразы у них откажут крылья; будто у коров на выгоне отсохнут ноги и будто собака, что стояла рядом с Сельмой и была собакой, а кем же ей еще быть, просто будет умерщвлена тремя словами оптика, все увянет, думал оптик, все усохнет и рухнет вниз и подломится из-за одной его фразы:

— Лучше все-таки нет.

Еще не открытое наземное млекопитающее

Собака появилась в прошлом году в день рождения Сельмы. Мой отец подарил Сельме альбом с видами Аляски и сказал, подмигнув:

— Потом еще будет сюрприз.

Сельма никогда не была на Аляске, да она и не хотела туда.

— Спасибо, — сказала она и поставила альбом с видами на полку в гостиной, где уже стояли другие альбомы. Мой отец каждый год дарил ей альбом с видами — все ради того внешнего мира, который она, по его мнению, должна была безотлагательно впустить в себя.

От Эльсбет Сельма получила в подарок фунт кофе и баночку улиточной мази, которая — по словам Эльсбет — могла седые волосы снова превратить в белокурые. От скорбной Марлиз — две баночки шампиньонов третьего сорта, а от оптика — по ее собственному заказу — десять упаковок конфет «Mon Cheri». Сельма больше всего любила в «Mon Cheri» начинку.

— Эта начинка так расслабляет, — говорила она.

Обычно она надкусывала конфету с торца, высасывала вишню и вишневый ликер, а шоколадную скорлупку отдавала мне.