Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов
Шрифт:
После «политического» разрешения конфликта и взятия под контроль всех студенческих организаций «красным» студенчеством напряжение перешло на сугубо «культурный» уровень: ведь традиционное «болото» никуда не исчезло. Более того, оно все время пополнялось значительным процентом поступавших по свободному конкурсу выпускников средней, или, как ее тогда называли, «единой трудовой» школы. В условиях постоянного контакта с этим «буржуазным» студенчеством — в аудитории, в научном кружке, в «быту» — многие «пролетарии» учились иному языку, приобретали новые для них практики [244] . Они, конечно, одновременно старались сохранить свою идентичность, постоянно беспокоясь о ее грядущей или уже начавшейся утрате. Именно об этом свидетельствовала дискуссия о необходимости перевода всего высшего образования на вечерние формы обучения [245] . Равным образом важным показателем были выступления партийных лидеров о «нездоровье» пролетарскогостуденчества, угрозе «богемной» распущенности и т. п. [246] Несмотря на усилия партийных функционеров, разница между различными группами студенчества стиралась, не приводя ни к реставрации старого, ни к появлению стопроцентно нового — скорее наблюдался синтез первого и второго.
244
Красный студент. 1924. № 2. С. 2–5; № 4/5. С. 7–11. Ср.: На штурм науки. С. 75–79, 135–136.
245
Красный студент. 1924. № 2. С. 2–5; 1925. № 2. С. 9–10.
246
Красный студент. 1925. № 1. С. 4–5 (в частности, ссылка на мнение Н. К. Крупской).
Пожалуй, последней серьезной попыткой — на протяжении изучаемого периода — «пролетаризировать» высшую школу была чистка 1924 года. Тогда, как показали исследования Ш. Фицпатрик и П. Конечного, местные партийные и профсоюзные структуры, как собственно студенческие, так и городские, вопреки Наркомпросу, попытались исключить весь «непролетарский элемент» [247] . Но удача была кратковременной: многих восстановили на протяжении следующего же года. Это свидетельствовало не только о противоречиях в государственной политике, но и о затухании внутристуденческого кризиса — сопротивления возвращению «вычищенных» практически не было.
247
Fitzpatrick S.Op. cit. P. 97–102; Konecny PChaos on Campus.
Отчасти этому «замирению» способствовала и новая система обучения в высшей школе — дальтон-план и бригадно-лабораторный метод. Вводя принципы самостоятельного обучения и коллективной отчетности, реформаторы преследовали несколько целей: сформировать самостоятельно думающего и одновременно индоктринированного субъекта-коллектива, снизить «идеологическое» влияние профессуры на студентов, сохранить «пролетарский» характер студенческого корпуса (коллективизм, бригады, солидарность по пролетарскому образцу). Но принцип коллективной ответственности за результаты учебы ускорил интеграцию «старого» и «нового» студенчества, тем более что первое обладало, как правило, лучшей подготовкой. Солидарность все чаще оборачивалась традиционной студенческой солидарностью перед лицом профессуры и государства, но уже в сфере учебы. Наиболее интересен тот факт, что деиндивидуализация охватила практики ранее сугубо индивидуальные — такие, как чтение и письмо. Это последнее, конечно, меняло «границы» группы, хотя и не превращало ее в разновидность интеллектуального пролетариата [248] .
248
О дальтон-плане и лабораторном методе в ленинградских вузах середины 1920-х годов см.: Красный студент. 1924. № 6. С. 33–34; № 10/11. С. 23–26; 1925. № 1. С. 23–24; № 2. С. 26–27; № 5. С. 7–10.
Другими «местами» интеграции стали научные и литературные кружки, дискуссии по различным общественным и культурным вопросам. Наступление «красного» студенчества на «буржуазные» науки о природе и математику было кратковременным эпизодом начала 1920-х годов, совпавшим с так называемыми «енчмениадой» и «боричевщиной», хотя позднее его отзвуки и даже раскаты можно было услышать не раз — в биологии вплоть до середины 1960-х годов [249] . В любом случае в 1920-е годы эта критика — явление маргинальное даже в студенческой среде. Поэтому студенческие научные кружки скорее дисциплинировали учащегося в рамках традиционных практик научного исследования, наделяя его габитусом профессорско-преподавательской корпорации. Несомненно, «старое» студенчество было лучше подготовлено к подобной обработке: сказывались «привычки», заложенные семейным и гимназическим воспитанием и образованием. Атмосфера аполитичного «объективного» исследования и «свободной» дискуссии лишала «пролетария» защитных механизмов и ассимилировала его [250] . Нечто подобное происходило и в литературных (театральных, по изобразительному искусству и т. п.) кружках: хотя в них и доминировали «левые», лояльные режиму учащиеся, их габитус был все же иной, нетипичный для «красного» студента: скорее они напоминали дореволюционного студента [251] . Так, вопреки всем препятствиям, гарантировалось воспроизводство некоторых базовых диспозиций «старой» интеллигенции.
249
О «енчмениаде» см.: Енчмен Э.Восемнадцать тезисов о «теории новой биологии». Пятигорск, 1920; Он же.Теория новой биологии и марксизм. Вып. 1. Изд. 2-е. Пг., 1923; Бухарин Н. И.Енчмениада. (К вопросу об идеологическом вырождении) // Бухарин Н. И. Методология и планирование науки и техники. Избранные труды. М., 1989. С. 191–224. «Боричевщина» совсем мало изучена: Боричевский И.К вопросу о взаимоотношении науки и идеологии // Красный студент. 1924. № 2. С. 9–13; Он же.Философия науки под ярмом классового общества // Там же. 1924. № 4/5. С. 24–27; Серебряков М. В.Где зарыта собака «боричевщины»? (Ответ И. А. Боричевскому) // Там же. 1924. № 2. С. 13–14; Смирнов Б.Интегралы и теология // Там же. 1924. № 1. С. 13–15 и др.
250
О деятельности научных студенческих кружков см., напр.: Красный студент. 1924. № 8/9. С. 26–27; 1925. № 2. С. 36; № 5. С. 22–23.
251
Ср.: Каверин В. А.Освещенные окна. Ч. III. Петроградский студент // Каверин В. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. М., 1983. С. 445–588 (о «серапионах»).
С другой стороны, к 1925 году можно говорить о некоем синтезе «нового» и «старого» и в ином отношении. Изменение «границ» между государством и студентом в условиях известной реставрации «демаркационной линии», разделявшей студенчество и профессуру, создало хотя и маргинальный, но отчасти и более социализированный тип вузовца. Студент этого типа менее ценил индивидуализированные формы деятельности и стремился «раствориться» в «общественном», ориентируясь на доминирующие — как номинально («пролетарии»), так и реально (будущая «элита» режима, «переводчики»-представители рабочих) — позиции в социальной иерархии. «Подозрительность» студента для политической власти подпитывалась тем обстоятельством, что он великолепно владел ее риторикой, одновременно отдаляясь от ее образцов и заимствуя многое у дореволюционного студента и профессора. «Общественность», которая создала «нового» вузовца и которая, в свою очередь, им культивировалась, была, по сути, советской, причем весьма двусмысленным образом: представители «болота» невероятно усовершенствовали конформистские практики. Однако воздержимся от модернизации: до «лицемерного человека» было еще далеко [252] . В то же время статусное раздвоение и «раздвоение габитуса» со временем скажутся.
252
Kharkhordin О.The Soviet individual: Genealogy of a dissimulating animal // Global Modernities / Eds. Fealherstone M. et al. L., 1995. P. 209–226.
Эволюция студенческого языка
Существенные изменения претерпел в первой половине 1920-х годов язык петроградского (ленинградского) студента. Прежде всего он сильно «опростился» за счет заимствований из «низких» социолектов и диалектов. Не менее существенным оказалось и влияние «официального» советского языка, сказавшееся на исчезновении или качественном изменении смысла некоторых самоназваний и обращений: выше уже говорилось о судьбе «господина студента» и «коллеги», которых заменил «товарищ студент». Аналогично изменились и обращения к профессуре — с той лишь разницей, что стремились упразднить само понятие «профессор», узаконив «товарищ преподаватель». Но это последнее особого успеха не имело: напротив, «профессор» реконструировал в какой-то мере едва не ушедшее в небытие студенческое пространство. Вместе с реалиями постепенно исчезали «сходка» и «землячество». Их сменяли «партячейка», «комса», «профсекция». Самоназвание «студент-пролетарий» окружило себя новым советским миром, которому противопоставлялся распадавшийся мир «старого» студенчества.
Исключительно распространились сокращения разного типа, как и в других областях советской жизни [253] . ФОН, ямфак, ЯЛО появились в Петроградском университете для обозначения новых факультетов и отделений (факультеты «общественных наук» и «языка и материальной культуры»; отделение «языка и литературы» факультета общественных наук соответственно). Появился КУБУЧ — комиссия улучшения быта учащихся (аналогичная организация существовала и для «ученых»).
Существенным фактом студенческого языка была частая смена наименований их alma mater — обычное дело в первой половине 1920-х годов, да и впоследствии, что не могло не отразиться на студенческой идентичности, до революции четко институционально опосредованной. «Старая» студенческая корпорация включала в себя множество мини-корпораций. Можно указать не одну линию разграничения: между университетами и высшими учебными заведениями других ведомств (вне системы Министерства народного просвещения); между вузами государственными и частными; между гуманитарным и техническим уклоном в образовании и т. д. К началу Первой мировой войны престиж высшего технического образования значительно повысился, в том числе и за счет университетов [254] . Это произошло и благодаря доступности технических институтов для абитуриентов с негимназической подготовкой, и в связи с подъемом российской экономики. Наконец, их (этих вузов) «атмосфера» выгодно отличалась б о льшим демократизмом. Еще более радикальным решением — на общем фоне — был частный университет или институт наподобие Московского народного университета имени А. Л. Шанявского или Психоневрологического института (преобразованного впоследствии в университет) в Петрограде. Там не ставилось никаких этноконфессиональных и институциональных [255] ограничений для поступления и учебы, в то время как уровень преподавателей можно назвать относительно высоким [256] . Технический уклон в образовании предполагал иную «экономику» студенческого мышления — значительно большую его «практичность», ориентированность на престижную работу в будущем, стремление поддерживать связи с миром бизнеса. Соответственно могли ожидать и большего консерватизма «технического» студенчества — но так было далеко не всегда [257] . В первые послереволюционные годы попытка объединить все институты высшего образования под юрисдикцией Наркомпроса натолкнулась на упорное сопротивление ведомств [258] . Однако в любом случае Гражданская война сильно подорвала позиции высшей технической школы, за исключением институтов, в которых обучали полувоенным специальностям (техническим и медицинским). Нэп изменил положение вещей: восстановилось ведомственное образование, спрос различных секторов экономики на инженеров и экономистов рос с успехами реконструкции [259] . К середине 1920-х годов престиж экономических и технических специальностей не имел себе равных. Этот сектор образования в меньшей степени затронули эмиграция и «чистки» преподавательского состава. Поэтому за пять лет микрокорпорация технического студенчества города должна была «восстановиться». Однако и там смена названий, размывание культа alma mater давали о себе знать. Профессура и «старое» студенчество пытались найти решение, делая акцент на «обиходном» (часто сокращенном) имени институции, что особенно проявилось в университете в дни его традиционных «годовщин» и столетнего юбилея 1919 года. Но если институты «с биографией» имели уже сложившееся «языковое поле», многочисленные советские учебные заведения — такие, как Институт живого слова или Высший институт фотографии, мало что могли предложить своим студентам. Они исчезли также быстро, как и появились, за некоторыми исключениями (например, Институт дошкольного воспитания).
253
Lehikoinen R.Словарь революции — революция в словаре? Аббревиатуры и иноязычная лексика в русском языке первого послереволюционного десятилетия // Neuvostoliittoinstituutin Vuosikirja. № 32. Helsinki, 1990. P. 24–113 (в особенности. P. 61, 67–78); Селищев A. M.Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917–1926). Изд. 2-е. М., 1928. С. 44–47, 158–169.
254
Ср.: Иванов А. Е.Высшая школа России в конце XIX — начале XX в. М., 1991. С. 58–87.
255
Имеется в виду базовое среднее образование: пропуском в государственный университет была только гимназия; выпускники реального или коммерческого училища должны были сдать экзамены за гимназический курс.
256
Достаточно сказать, что Психоневрологический институт возглавлял В. М. Бехтерев.
257
Например, Политехнический институт был среди главных центров студенческого движения города и страны.
258
Fitzpatrick Sh.The Commisariat of Enlightenment. Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, 1917–1921. Cambridge, 1970. P. 59–68, 210–227.
259
Fitzpatrick Sh.Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921–1934. Cambridge, 1979; Bailes K. E.Technology and Society under Lenin and Stalin: Origin of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917–1941. Princeton; New Jersey, 1978.
Особым пластом является специфический студенческий жаргон, эволюцию которого проследить непросто в силу качественного отличия письменного языка от устного в различных его проявлениях. Возможность выделить хотя бы некоторые его особенности имеется благодаря широкому кругу сохранившихся источников — от журналистики до мемуаров и художественной литературы. Так, очевидно мощное влияние армейского языка периода Гражданской войны, включая широкий пласт ненормативной лексики [260] . Немало следов оставил и язык ранней советской пропаганды, почерпнутый из прессы, речей ораторов и агитаторов. Наконец, говоря об «активистах», нужно иметь в виду воздействие жаргонов различных организаций — прежде всего партийных и комсомольских. Пребывание в высшей школе и общение с «традиционным» студенчеством постепенно сказывалось на лексико-грамматических особенностях речи «новичков», хотя эти изменения были весьма противоречивыми. С одной стороны, нормативная литературная речь и научные арго (плюс марксистский жаргон) можно определить как контрастные воздействия, хорошо заметные на общем фоне, с другой — дореволюционный студенческий жаргон («белоподкладочницкий») был приспособлен для новых целей [261] .
260
См. журнал «Красный студент», прежде всего разделы литературного творчества и бытовых очерков: Красный студент. 1924. № 1. С. 1–8, 45–48; № 2, С. 25–26; № 3. С. 5, 15. Ср.: На штурм науки. С. 208–211.
261
Образцы студенческой «речи» сохранены в архивах как письма, стенограммы собраний партийных, комсомольских, профсоюзных ячеек и секций. Ср.: ЦГА СПб. Ф. 3176. Оп. 3. Д. 12.
Язык также не может рассматриваться вне его индивидуального усвоения и — прежде всего в сфере семантики слова и дискурса — его «конструирования» субъектом. В этом смысле «новые» студенты имели разный опыт и пользовались разными языками. Им пришлось создать своеобразный язык, позволивший понимать друг друга и приспособиться к условиям высшей школы: и вообще, и конкретного данного института.
Элементарные практики
Противоречивый характер носили изменения в мире «элементарного» — базовых практик студенческого существования. По-прежнему среди петроградских студентов было много иногородних; значительно более пестрым стал этнический состав студенчества. Уходили в прошлое аренда дорогого петербургского жилья и сложный комплекс отношений между арендатором, хозяином, соседями. Центром вневузовской жизни стало общежитие. Маргинальные до революции практики студенческих гостиниц широко распространились. Петроградские общежития нэповских лет были не столь тесны, как в других городах [262] . Однако ведение общежитского хозяйства, многие расходы лежали на студентах. Жизнь учащегося протекала в комнате с несколькими (иногда многими) товарищами. Уединение (с какой бы то ни было целью, в том числе учебной) оказывалось чаще всего невозможным. Заниматься приходилось либо в библиотеке, либо по договоренности с товарищами в одно и то же время с ними. Можно сказать, что интимная жизнь студента «стремилась к нулю». Вместе жители комнаты создавали свой быт. Кухня и отопление также подлежали студенческим заботам. Питаться нужно было за свой счет, иногда в студенческой столовой вуза [263] . Эти практики коллективного быта подчеркивали деиндивидуализацию личности студента; ударение переносилось со студенчества как совокупности индивидов на студенчество как совокупность коллективов. В некотором смысле подтверждается гипотеза о нэповской эпохе как времени до субъекта [264] . По мере распространения в высшей школе бригадно-лабораторного метода учеба также превращалась в коллективную, в буквальном смысле слова, практику. Экзамены и зачеты готовились и сдавались побригадно. Правда, вплоть до конца 1920-х годов дальтон-план оставался только одной из форм преподавания [265] .
262
Кизеветтер В. В.Обследование студенческих общежитий при ленинградских вузах в санитарном и бытовом отношениях // Социальная гигиена. 1928. № 4(14). С. 51–64.
263
На штурм науки. С. 79–81, 87–90, 160, 197–199, 204–205, 215, 219–220, 234, 236–238, 243.
264
Kharkhordin О.Party Purge as Public Penance: A Foucaultian Study of Individualization in Soviet Russia (рукопись). Berkeley, 1996. P. 5–6.
265
Warshofsky Lapidus G.Educational Strategies and Cultural Revolution: The Politics of Soviet Development // Cultural Revolution in Russia, 1928–1931 / Ed. by S. Fitzpatrick. Bloomington; L., 1984. P. 78–104; Aiweiler O.Geschichte der Schule und P"adagogik in Russland vom Ende des Zarenreiches bis zum Beginn der Stalin-"Ara. 2 Auf. Berlin, 1978. S. 260–285.
Коллективные практики студенческой жизни не препятствовали, но скорее побуждали (так они и интерпретировались) к всесторонней рационализации. Казалось, что аналог заводского конвейера возможен в быту. Именно с таким видением мира связано движение за экономию времени [266] . В этом последнем концентрированно проявилось желание свести быт к набору механических операций, предельно экономичных и эстетично связанных друг с другом. Предполагалось, что экономия позволит освободить максимум времени для учебы и общественной работы. Но и их коллективизировали и пытались рационализировать. Как будто эпоха Просвещения воскресла в практиках советского студента нэповской эпохи [267] .
266
Время. 1924. № 4. С. 64–65, 77–78; № 6. С. 61–62.
267
О рационалистических утопиях Просвещения см.: Baczko В.Lumi`eres de I’utopie. Paris, 1978 (в особенности об утопии города: Р. 285–399); Foucault М.Surveiller et punir. Paris, 1975. P. 228–264.