Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов
Шрифт:
Интересно проанализировать и дискурсивный контекст понятий «профессура», «профессор». Эти два слова различались не только грамматически: «профессура» как означающее для некоторого социального единства фигурировала в качестве одной из ипостасей власти — особой, в университетском контексте, но все же власти, которой не следовало доверять и которая по определению связана с администрацией, поставленной «самодержавием». В то же время профессор как лицо, как учитель интерпретировался скорее в контексте лекции, семинария, встреч за пределами вуза [143] . Он был частью студенческого мира. Характерно, что ничего подобного не происходило с означающими для администраторов (кураторов, надзирателей) от режима.
143
См, например, воспоминания Н. И. Кареева о взаимоотношениях со студентами СПбУ в конце 1880-х — 1890-е гг.: Кареев Н. И.Прожитое и пережитое. П., 1990. С. 185–188, 193–200.
«Парии» студенческого мира — «академисты» — занимали место «продажного иуды» университетской «демократии». Тем самым они ставились вне корпорации, одновременно выполняя роль отрицательного примера (в качестве нарицательного понятия). «Академистов» ассоциировали с лексемами «грязь», «загрязнение», маргинализируя их статус [144] . После 24–26 октября 1917 года происходит быстрая маргинализация понятий «большевики», «коммунисты», начавшаяся еще весной — летом того же года [145] . Маргинализирующим фактором было то, что и «академисты», и «большевики» оказались в пределах дискурса о враждебном политическом режиме и символизировавшей
144
Лейберов И. П.Указ. соч. С. 28.
145
Жаба С.Петроградское студенчество в борьбе за свободную высшую школу. С. 59–60; Бухбиндер Н. А.Студенческая организация при Петербургском комитете Р.С.Д.Р.П. (больш.) // Красная летопись. 1923. № 6. С. 293–301.
Представляется существенным проанализировать и дискурс об «уроках», то есть о студенческой реальности вне университета. Контекст «репетиторских заработков» довольно однообразен: нехватка средств, тяжелые материальные и бытовые условия, то есть скорее нечто принуждающее. «Уроки» мешают учиться, препятствуют полноценным занятиям дома и в библиотеке, хотя и дают возможность прожить. Почти не говорится о самих учениках («уроки» обезличены), о педагогической технике, вообще о каком-либо нематериальном интересе. Мы видим враждебный мир труда, с которым студенту придется столкнуться после университета, а с другой стороны — напоминание о гимназическом прошлом. С. Кассов отметил, ссылаясь на Чехова, страх провинциала перед серым мещанским будущим его родителей [146] . Студенческий дискурс о труде и жизни вне стен вуза (исключая богемное времяпрепровождение, на самом деле являвшееся элементом студенческого стиля) косвенно подтверждает это наблюдение.
146
Kassow S. D.Op. cit. P. 50–51, 62.
Активное усвоение языковых форм означало интериоризацию определенной картины мира и имело, среди прочего, дисциплинирующее воздействие.
Интеграция «новичков»
Корпорация может самовоспроизводиться, только имея эффективную стратегию «обращения» новичков. Но и эти последние — не глина; они сами желают интегрироваться, стать студентами. Рассматривать интеграцию исключительно как род принуждения означает удаляться от реальности. Речь идет о процессе, который во многом «созидают» сами первокурсники, через «притирку» к студентам старших курсов, привыкание к атмосфере вузовской жизни. Меняются не только они сами, но и то, что их окружает, в том числе их старшие товарищи и профессора. Для того чтобы лучше понять ход этих изменений, разумнее всего обратиться к индивидуальному опыту самих первокурсников.
Мемуары большевистского лидера универсантов в 1913–1915 годах С. И. Петриковского служат нам одним из таких свидетельств: он, поступив в университет в сентябре 1913 года, «первые две-три недели был наидисциплинированнейшим студентом. Аккуратно посещал все лекции, семинары, консультации, увлекся высшей математикой, физикой» [147] . О подобной стратегии первокурсника приходится читать нередко. Вс. Рождественский вспоминал, как «составлял себе примерный план посещения лекций» [148] . Так же описывает первые шаги начинающего универсанта «этнограф» студенчества Москвы П. Иванов [149] . Наш первокурсник начинал с самоприспособления к «нарисованному» им же образу универсанта. Этот образ предполагал дисциплину, знакомую новичку по гимназическим годам, но требовавшую куда большей ответственности, чем раньше: право выбора учебного плана и свободного посещения обязывало.
147
Петриковский С. И.Наш университет. С. 130.
148
Рождественский В. А.Первые опыты // Ленинградский университет в воспоминаниях современников: В 3 т. / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. 2. С. 146.
149
Иванов П.Указ. соч. С. 112–113.
Весьма быстро модель поведения менялась: достаточно было иногда одной встречи. Так случилось и с Петриковским, который в конце сентября 1913 года встретил своего гимназического учителя Н. В. Крыленко, сразу же вовлекшего его в большевистскую подпольную работу. Такие повороты претерпевали многие: если для Петриковского ключевым событием стало возобновленное знакомство с учителем, для сибиряка К. Г. Аршавского центром притяжения явилось сибирское землячество университета, где он также нашел недавних товарищей по гимназическому кружку [150] . Новичок искал компании, и легче всего было вновь окунуться в среду земляков либо бывших соучеников. Если, как у Аршавского и Петриковского, «знакомцы» оказывались подпольщиками, первокурсник имел все шансы на то, что скоро его «будет не хватать» на занятиях [151] . Возможны были и иные ситуации: Вс. Рождественский следовал своим богемным интересам начинающего поэта и сразу примкнул к «бесчисленным студенческим литературным кружкам» [152] . Кто-либо другой, готовивший себя к карьере ученого, искал знакомств в научных студенческих обществах, кружках и библиотеках [153] . Стратегию можно было, до известной степени, выбрать: конечно, свобода выбора зависела от качеств социального актора: социальной позиции, которую он занимал относительно других акторов, информации, находившейся в его распоряжении, и т. п. Не участвовавший в студенческих организациях и мало интересовавшийся политикой в свои первые университетские годы, будущий герой Февральской революции Владимир Иванович Хлебцевич (поступил на физико-математический факультет Петроградского университета в 1913 г.) примкнул к обычной жизни первокурсников с вечеринками и бесконечными дискуссиями [154] . Возможно, это была наиболее распространенная из стратегий первокурсников.
150
Аршавский К. Г.Путь к Октябрю // Ленинградский университет в воспоминаниях современников: В 3 т. / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. 2. С. 161.
151
Петриковский С. И.Указ. соч. С. 132.
152
Рождественский В. А.Первые опыты // Ленинградский университет в воспоминаниях современников. С. 150.
153
О «политике» знакомств см.: Иванов П.Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы. Изд. 3-е. М., 1918. С. 245–265 (сатирическое изображение).
154
Краткий биографический очерк студента В. И. Хлебцевича. Сызрань, [б.г.] / Сост. Хлебцевич И. А.,С. 10, 35, 41; Благородная жертва Февральской революции 1917 г., студент Петроградского университета В. И. Хлебцевич, его героическая смерть и литературные произведения. Вып. 1. Сызрань, [б.г.]. С. 15, 63.
Интеграция осуществлялась и через знакомство с общестуденческими ритуалами и традициями: участие в сходках, «университетский коридор» (с его правилами «хорошего тона») [155] . Становление студента реализовывалось и воплощалось в языке. С усвоением «мышления по-студенчески» первокурсник реально таковым становился. Об особенностях вузовского дискурса мы уже говорили.
Место профессуры в корпоративном бытии студенчества
155
Рождественский В. А.Указ. соч. С. 146.
Наиболее близким «соседом», который многое определял в самих основах студенческого бытия, была профессура — еще одна вузовская корпорация, одновременно прописанная по чиновничьему ведомству и потому поддерживавшая довольно двусмысленные отношения с автократическим государством. Формальные отношения двух корпораций колебались от враждебных — как это не раз бывало до революции, в том числе в 1914–1917 годах, — до союзнических (особенно с лета 1918 г.). Однако принципиальная модель оставалась неизменной: контроль, попытки его ограничить и преодолеть, компромисс — все в условиях постоянного контакта. Собственно, эти контакты определяли подвижную границу, изменения которой меняли, иногда в чем-то существенном, корпоративные реальности, студенческий габитус [156] . Когда мы говорим о контроле, то имеется в виду не только и даже не столько его репрессивная функция, сколько сложное отношение с конструктивным потенциалом — этот контроль формировал определенные формы мышления о мире и поведения и доводил до автоматизма навыки их применения, создавая базовые возможности для переживания свободы [157] .
156
См.: Barth F.Introduction // Ethnic Groups and Boundaries / Ed. by Barth F. Boston, 1969. P. 10, 13–15, 32–35.
157
См. об экономии власти и свободы: Foucault М.Le pouvoir, comment s’exerce-t-il? //Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault. Un parcours philosophique. Au-del`a de I’objectivit'e et de la subjectivit'e / Tr. de I’anglais par F. Durand-Bogaert. Paris, 1984. P. 312–315.
«Пограничная зона» контактов и конфликтов двух корпораций охватывала все университетское пространство, но аудитория, где проходили лекции и семинарские занятия, представляется точкой особого напряжения. Профессора избирали различные стили общения со студенчеством, но при любом из них процедура лекции, конструкция и интерьер аудитории символизировали режим профессорской власти. Сопротивление, которое это доминирование порождало, обнаруживалось в наиболее явной форме в моменты студенческого бойкота того или иного профессора — «правого» или «соглашателя» — и в периоды студенческих забастовок. Например, 16 сентября 1914 года студенты бойкотировали лекцию ультраконсерватора В. Н. Гридовского, подвергнув профессора обструкции [158] . Поводы для подобных конфликтов могли быть разнообразными, но особенно часто ими оказывались идеологический подтекст курса, входивший в противоречие с освященными традицией ценностями «демократического студенчества», поведение даже слывшего либеральным профессора в обстоятельствах конфликта учащихся с властями, а то и просто качество лекций [159] . В такой ситуации профессура, следовавшая нормам корпоративной солидарности, обычно порицала студенческое поведение; эти оценки разделяла и либеральная пресса [160] . Студенты осмысливали себя через противопоставление «мужества и твердости» собственной корпорации — «трусости» и «соглашательству» профессуры [161] . В свою очередь, в других обстоятельствах, с лета 1918 года, после заключения союза с профессурой против новой власти, характер студенческой корпоративности вновь изменился: идеал «автономного университета» должен был конституировать основу интегральных ценностей двух сообществ. Эта конвенция была плодом ряда уступок и компромиссов, прежде всего со стороны профессоров, допустивших студентов к управлению университетом (что, впрочем, могло случиться и помимо профессуры, в ходе реализации советской реформы лета-осени 1918 г.). Некоторое перераспределение власти в рамках университета было закреплено (или одновременно сконструировано) в студенческом и профессорском дискурсах [162] . Данный компромисс указывает на смещение плоскости соприкосновения и взаимного приспособления двух групп из аудитории в ученые советы университета и факультетов, а также в административно-хозяйственные инстанции. Меняется вузовская «география власти» — следом или одновременно с ее экономией. Перемены затрагивают и установки профессуры относительно студенчества в моменты конфликтов последнего с властями (равно как и наоборот). В обстановке арестов и полицейских преследований в последние месяцы Гражданской войны ученые советы неоднократно обращаются к властям с жалобами, просьбами и даже требованиями по поводу задержания отдельных студентов, а также и профессоров [163] . До известной степени конкуренция между корпорациями смягчается в пользу конструкции «университетской семьи» с общими традициями и предназначением. Думается, что к этим переменам привела не только общая угроза со стороны новой власти: политика последней представляется крайне противоречивой — иногда благожелательной и даже «искательной» по отношению к студентам (лето — осень 1918 г.), иногда протягивающей руку профессорам (Комиссия по улучшению быта ученых), иногда откровенно враждебной и тем и другим (институт комиссаров в вузах, рабочие факультеты, аресты, мобилизация) [164] . Не менее важно падение престижа интеллектуального труда вообще и социального статуса профессуры в частности. Профессора имели перед собой дилемму: или все потерять в результате реализации реформы 1918 года (с ее предельно жесткими требованиями сменяемости университетской бюрократии, разделением научной и учебной работы, жестким общественно-государственным контролем за деятельностью вузов и откровенно эгалитаристским пафосом), или найти общий язык со студенчеством, — а искать его они начали еще летом 1917 года, на «мануйловском совещании» по университетской реформе. Таким образом, контуры профессорской корпорации также сместились.
158
Лейберов И.Указ. соч. С. 18.
159
Таких примеров множество: например, во время забастовки 1911 года студенты Московского университета встречали улюлюканьем даже популярных преподавателей-либералов (Kassow S. D.Op. cit. P. 355).
160
Это неудивительно, так как конституционные демократы были, до известной степени, «профессорской партией».
161
Kassow S. D.Op. cit. P. 399.
162
Жаба С. П.Петроградское студенчество в борьбе за свободную высшую школу. С. 10–13, 53–54.
163
Об отношениях власти и профессуры в годы Гражданской войны см.: McClelland J.С.The Professoriate in the Russian Civil War // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History. / Ed. by Koenker D. P. et al. Bloomington; Indianapolis, 1989. P. 243–266; Bailes K. E.Natural Scientists and the Soviet System // Ibid. P. 267–295.
164
Fitzpatrick Sh.The Commissariat of Enlightenment. Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, 1917–1921; Королев Ф. Ф.Из истории народного образования в Советской России. (Низшие и средние профессиональные школы и высшее образование в 1917–1920 гг.) // Известия АПН РСФСР. Вып. 102. М., 1959. С. 90–105; Чанбарисов Ш. Х.Формирование советской университетской системы. Уфа, 1973. С. 105–120, 156, 161–176, 337–338; McClelland J.С.Bolshevik Approachs to Higher Education, 1917–1921 // Slavic Review. 1971. V. XXX. № 4. P. 818–831, и др.
Особенно интересно проследить эту смену самоопределений и диспозиции отношений власти на примере области, казавшейся профессуре зоной своей абсолютной компетенции, — организации преподавания и учебного процесса. Студенты 1919–1920 годов, вернее, их лидеры чувствуют себя вправе не только вносить предложения по назревшим переменам, но и настаивать на своих вариантах. Так, по сути, именно они настояли на отказе от факультетской системы и занятиях по индивидуальному плану, принятом профессурой [165] . Последняя пошла на большие уступки студенчеству, повернувшись спиной к советской власти [166] . Университетский мир перевернулся.
165
Жаба С. П.Указ соч. С. 13–14.
166
Общий язык был найден уже на июльском и сентябрьском (1918 г.) Всероссийских совещаниях деятелей высшей школы ( Чанбарисов Ш. Х.Указ. соч. С. 111, 119).